Наша семья

Перед окончанием 6 класса в январе 1930 года мой отец - Фурман Александр Родионович - вступает в комсомол и состоит в нём до июля 1940 года, по крайней мере, это последний месяц уплаты членских взносов в сумме 21 рубль при месячной зарплате 700 рублей, что составляет законные 3 процента. В комсомольском билете, заполненном на русском и украинском языках, с корочкой серого цвета и чёрным профилем В.И.Ленина, приклеена фотография отца, вырезанная из какого-то общего снимка. Этот билет выдан в марте 1939 года взамен первого, так как вкладыши для отметки сбора членских взносов были на 8 лет.

Минуя, в конце концов, все сложности того времени, отец  оканчивает семилетнюю школу. Остаётся год до смерти его отца, до того, как он с братом и двумя родными сёстрами - все младше его - останутся круглыми сиротами. Впереди грядёт  самостоятельная жизнь, без чьей-либо поддержки. Если не считать помощи государства во время учёбы, то всё, чего достиг отец в жизни и в работе, он добился только своим трудом. Достиг же,  не в пример своим братьям и сёстрам, многого. Отец стал, прежде всего, уважаемым человеком для большинства из тех людей, кто знал его лично.

 

В 1931 году отец поступает в Кировограде Украинской ССР в Кировский строительный техникум. К этому времени относится его первая(!) фотография в нашем домашнем альбоме. На её обороте рукой мамы сделана надпись, это она делала всегда на всех фотографиях, за что большое ей запоздавшее спасибо. Написано - 1931 год.

 

Юноша на снимке выглядит уверенно, плечи немного развёрнуты, открытый спокойный взгляд, лицо явно старше 17-летнего возраста, чёрные густые волосы, зачёсаны направо. Он в тёмном кителе или пальто с высоким стоячим воротником, видны две металлические пуговицы. Смотрится он эффектно, отец и в пожилом возрасте выглядел великолепно и нравился молодым женщинам. Похоже, фотография сделана в первые месяцы учёбы в техникуме.

                                                                     

                                      Фурманов Александр Родионович 1931г.

 

К этому времени относится справка на фирменном бланке, выданная отцу. Маленький клочок бумажки, плохо сохранившийся, с размытой печатью, но любопытного содержания. Привожу текст в моём переводе с украинского: «Справка. Дана Фурману Александру Родионовичу в том, что имущества у его отца нет никакого. По социальному положению отец его бедняк. Права голоса не лишался». Ниже две подписи карандашом, а справка написана чернилами, печать, в верхнем углу дата - 19 сентября 1931 года. Без такого документа о поступлении на учёбу не могло быть и речи. Отсутствие имущества давало предпочтительную возможность получить образование.

 

Следующая фотография - голова отца в маленьком овале, волосы пышные, он при галстуке и под пиджаком белый, как и рубашка, пуловер. Вокруг этого фото в таких же овалах молодые лица трёх десятков парней и десятка девчонок. Под каждым овалом фамилия без инициалов, под фото отца - Фурман. На этом смонтированном общем снимке, размером со страничный лист, в квадратиках и ромбиках вверху размещены лица преподавателей (исключительно мужского пола). Один из них, являвшийся руководителем проекта, снят прямо в кепке. Вверху надпись: «10-й выпуск прорабов Кировского строительного техникума. 1931-1935 год». Отцовского диплома об окончании я не видел, а вот подлинное фото сохранилось.

 

Отцу скоро исполнится 21 год, и впереди, о чём пока он не знает, ровно 50 лет беспросветной ежедневной работы на строительном поприще, работы часто неблагодарной, но всегда им любимой.

 

                                                                              ***

Трудовую деятельность Александр начинает 8 июня 1935 года на строительстве Попаснянского вагоноремонтного завода конструктором. Однако в декабре его увольняют по сокращению штатов. Что-то молодых специалистов тогда закон ещё защищал слабо. Однако непродолжительная работа конструктором оставляет свой памятный след – уважение к строительной документации и её понимание, что немаловажно в строительном деле, где чертёжи основа всего. Теперь он уже не по направлению учебного заведения, а самостоятельно устраивается на работу мастером на строительстве Лисичанского азотно-тукового комбината, там же на Луганщине.                                                     

 

В эту зиму отец знакомится с Егорушкиной Любовью Андреевной – моей будущей мамой. Если точно, то их знакомят. Мама преподавала русский язык в начальных классах школы, где работала вместе со своей сестрой Зиной. К этому времени Зина уже знала Володю Шулипу, дружившего с моим будущим отцом. Стройка находилась невдалеке от школы, и в первый раз мама увидела отца прямо из классной комнаты. «Смотри, вот тот» - сказала ей сестра.

 

По словам мамы, первое впечатление будущий супруг на неё не произвёл. Одет  был не по сезону, мёрз и потому сутулился, глаза у него были красные, так как болел трахомой, нос вытирал рукавом. Тем не менее, они познакомились, мелочи ушли на второй план, и к весне полюбили друг друга.  

 

Они стали жить вместе, и 19 декабря  1936 года в Северодонецке первенцем в семье появился я. Регистрировались родители в Лисичанске – районном центре Луганской области 17 января 1937 года. Типографский текст в свидетельстве о браке отпечатан на украинском языке, а запись от руки сделана на русском. В итоге получилось так: «Свiдоцтво про подружжя выдано за № 17, призвiщи: гром-н – Фурман Александр Родионович, гром-ка – Фурман Любовь Андреевна».

 

Меня регистрировали какое-то время спустя после получения свидетельства о браке. Именно в тот отрезок времени допускались большие послабления при оформлении свидетельств о рождении. Поэтому отец записал меня так: фамилия - Фурманов, национальность - русский. Таким образом, в семье Фурман в моём лице появляется сын с фамилией Фурманов.

 

Далеко заглядывает тогда отец, сам того, может быть, не предполагая. Это свидетельство о моём рождении через полтора десятка лет поспособствует изменению фамилии уже ему самому. Не было тогда строгости и по фиксации даты рождения ребёнка. К моменту записи отец запамятовал точный день моего появления на свет и записал - 17 декабря, допустив ошибку на два дня в сторону прибавления возраста.

 

До поры до времени я понятия не имел о таком расхождении, так как в семье мой день рождения домашние отмечали 19 декабря. Я узнал о нём лишь при получении паспорта.

 

Такое «потепление» со стороны властей в отношении свободы выбора гражданами фамилии и национальности продолжалось недолго. Мои братья и сестра Наташа (Наталка, Тала на украинский лад), родившиеся  в период с сентября 1938 года по февраль 1942 года, в метрических свидетельствах уже имели фамилию Фурман. Что же касается национальности, то она по правилам того времёни была дана им по национальности матери.

 

                                                                          ***

В начале апреля 1937 года отец призывается на службу в Рабоче - Крестьянскую Красную Армию рядовым строительного батальона, а в октябре демобилизуется, как написано в анкете, по состоянию здоровья. Из отправленных за шесть месяцев службы сохранилось десять писем отца, адресованных маме. Ни в одном из них он не жалуется на своё здоровье, так что причина демобилизации иная. «У нас различные слухи, которые слишком законспирированы. Как будто процентов 40 отпустят, и как будто совсем будут ликвидировать нашу часть» - пишет он в одном из посланий осенней поры.  

 

Вообще же отец в переписке не распространяется по поводу того, чем он занимается по службе, видимо, не разрешалось. Но совсем не упоминать об этом у него не получалось: «Я завтра уезжаю в Рассошный - это 20 км от Умани. Стройка эта находится в огромном лесу, посылают работать ротным техником».

 

В более раннем письме от 05.06.37 г. есть такие слова: «Твоё письмо получил прямо на работе, до конца оставалось каких-нибудь 30 минут, но я не выдержал, не хватило терпения. Я быстро пошёл в свою контору и начал читать. Любочка, поверь, что не вижу даже солнца. Меня так загрузили работой - и не говори и слова против, а только и знай: «Есть тов. Начальник». И всё это на вытяжку, повторишь его слова и под углом 90 градусов поворачиваешься и идёшь выполнять. Ты знаешь, мой характер, всё это мне слишком тяжело, нервничаешь».

 

За время службы отцу разрешается съездить на побывку домой. Она пришлась на середину сентября и закончилась тем, что он опоздал с возвращением в часть на 3,5 дня, за что получил 4 наряда вне очереди.

 

18 сентября, находясь в наряде, отец пишет: «Это первый наряд, который я отбываю в выходной день, после чего останется ещё три выходных дня. Ничего, конечно, не сделаешь: любишь кататься, люби и саночки возить. Но всё это чепуха, возле тебя было в тысячу раз лучше, чем сейчас мне. Я только жалею, что мало, надо было ещё, Любочка, остаться на несколько дней».

 

Дальше отец пишет о последней ночи перед отъездом: «Тополя склонились над Донцом, их шелест был слишком щемящим и трогательным, месяц наводил общий свет на этот мир природы, фонари так нежно плыли среди небесного пространства, мы стояли в тени, я на всё так радостно смотрел. О! Люба, мои юные мечты были мечты военщины, свою жизнь я хотел посвятить этому, я считал: самая большая радость - погибнуть смело и отважно для общего дела народа. Но моя любовь к тебе изменила эти взгляды».

 

Письма полны чувств и переживаний, ожидания возвращения и воспоминаний о прошлых днях, укоров за долгое отсутствие вестей и объяснений по задержанным ответам: «Мы пишем о своих чувствах на этих бумажках, но уже надоело их писать. Когда судьба предоставит мне возможность обнять тебя».

 

Отцу ещё тяжело даются русские слова, и он не всегда их правильно применяет: «я почувствовал твою фигуру в моих руках». На этой почве возникают недоразумения: «Я признаю свою ошибку. Но в свою очередь ты должна простить, так как я не овладел полностью набором слов. А поэтому я учусь у тебя, как у преподавателя, потому что в этой области ты стоишь гораздо выше, чем я». Однако стиль его писем меняется прямо на глазах.

 

Есть упоминание и обо мне: «Я рад, что мой сын уже такой, что понимает, где его отец (речь идёт о фото на стене)». Наконец, последнее письмо со службы отца: «27.09.37 г. Здравствуй моя Любочка! Много писать не буду, хочу сказать, что сейчас слишком большие переживания. Я должен на днях быть дома. Попал в списки увольняемых из рядов РККА. Когда отпустят неизвестно, но не позже 14.10.37 г. Может раньше буду, чем письмо. Люба, я в восторге. Пока. Шура. Не пиши».

 

Со службы отец присылает свою фотографию. Лицо худое, волосы сбриты, на голове пилотка со звёздочкой, а на левой стороне гимнастёрки два значка: один на двухветвевой цепочке с пятиконечной звёздочкой в центре, другой чуть крупнее, но разобрать на нём что-либо сложно.

                                                                 

                                          Александр Родионович Фурманов 1937г.

 

На оборотной стороне этой фотографии рукой отца написано: «На долгую и вечную память моей (слово зачёркнуто) Любочке и сину Б (дальше зачёркнуто) На память тем кому посвящена моя ж (дальше зачёркнуто, но можно ещё разобрать «изн») Новоград Волынск 19.05.1937 г. от А.Р. и подпись» В этой подписи уже угадывается его будущая чёткая и красивая роспись

 

Зачёркивания сделаны другими чернилами, тонкими поперечными штрихами, наверняка, мамой, чтобы скрыть ошибки в словах. О своеобразной грамотности отца лишь замечу, что она и не могла быть иной: языки немецкий, русский, украинский, кроме того, разговорный на смеси русского и украинского в Донбассе, малограмотность родителей и всего окружения.

 

Сам отец к этой проблеме относился спокойно, как бы смирившись с тем, что это уже никакими силами исправить нельзя, да и не нужно. В разговорной речи ошибки допускал редко, да иногда неправильно делал ударения в словах. Например, он упрямо все годы, как я его помню, говорил использовывать, вместо использовать, а в слове шахматы ударение ставил на втором слоге. Главное, что не стремился исправлять немногочисленные огрехи в речи.

 

Следующая запись в трудовой книжке отца, которая заполнялась 14 января 1939 года, такая: «2 октября 1938 г. принят на должность ст. десятника», потом «7 декабря 1938 г переведён на уч. № 3 времен. исполн. обяз. прораба» без указания названия организации. Наконец, «1.08.1939 г. переведён в Лисичанскую КУСУ (не знаю, как расшифровать) «Донбасстяжстрой» на должность прораба уч. № 3». Эта запись сохранилась до начала войны.

 

                                                                             ***

В школу моя мама пошла с пятого класса, до этого, как и другие дети Егорушкиных, обучалась дома. В семилетней школе села Магдалиновка она оканчивает пятый и шестой классы. Затем, начиная с седьмого, переводится в  Новомосковскую семилетнюю трудовую школу Днепропетровской области, которую завершает весной 1931 года. К этому времени ей почти полных 16 лет.

 

На пожелтевшей фотографии, сделанной 25 марта, одиннадцать девушек живописно разместились вокруг единственного учительского кресла, стоящего возле окна классной комнаты. У большинства из них короткие стрижки, гладкие одинаковые причёски с чёткими проборами в волосах. Многие в рубахах навыпуск всевозможных фасонов, с крупными отложными воротниками и застёгнутыми до верха пуговицами.

 

Мама сидит на коленях прямо на полу в первом ряду крайняя слева. На ней свободного покроя блуза с длинными рукавами, шея открыта, на блузе цепочка белых круглых пуговиц. Настороженное выражение дорогого и милого для меня лица. Глаза обращены ко мне. Это единственная мамина фотография за весь период её детства и юности.

 

Кроме фотоснимка той поры сохранилась и выданная маме характеристика. Особенности её содержания хотелось бы показать. На бланке, длина которого значительно больше размера обычной страницы, записи с двух сторон типографским шрифтом и от руки, сделаны на украинском языке. Характеристика имеет разделы: общие данные, социальное происхождение, физическое развитие и педагогическая характеристика.

 

Интересно, что в одной характеристике, а это слово отпечатано вверху очень крупными буквами, есть ещё и педагогическая характеристика со своим делением на части: общее развитие, знания, умения и навыки и, наконец, гражданская активность. Интересно и то, я уж не говорю об общих сведениях и данных о социальном положении, что даже информация о физическом развитии приведена раньше оценок по предметам.

 

В общих сведениях указано: «Егорушкiна Любов, 1914 року 26 жовтня, украiнка». В разделе социальное происхождение стоят вопросы о происхождении отца или лица его заменяющего (вот так!), профессии отца, принадлежности к профсоюзной организации и о заработной плате. При этом фамилия отца, имя и отчество не спрашиваются, потому они и не указаны в документе. Столь важный, если судить по месту его расположения, раздел «физическое развитие» с дополнительным вопросом о физических дефектах оказался вообще не заполненным.

 

В педагогической характеристике в части «общее развитие» перечисляются: ориентация в фактах, умение устанавливать связи между ними и классовая позиция. Напротив каждой строки слишком беглым почерком сделана запись «здов», что должно означать «сдан», а это в свою очередь - зачёт. В следующей части перечисляются предметы: естествознание, украинский язык, русский язык, немецкий язык, природоведение-физика-химия (так написано), математика, а после рисования, пения и физкультуры идёт география. По большинству предметов принята была зачётная система.

 

Гражданская активность расшифровывается такими вопросами и ответами, приводимыми мною через тире: «социальная норма поведения - хорошо; наклонность -  город, государство; отношение к работе в колхозе - хорошо; участие в организациях - школа, кооператив, клуб; исполнение обязанностей в организациях - член; роль в жизни коллектива - исполнитель; ударничество – ударник». В самом конце документа три подписи и печать.

 

Приношу извинение за дотошность, но, на мой взгляд, такая информация, если её осмыслить, даст читателю большее представление об особенностях того времени, нежели мои возможные толкования.

 

                                                                            ***

После трудшколы там же в Новомосковске мама поступает в педагогический техникум, где изучались русский, украинский и немецкий языки, педагогика, политэкономия, педология, зоология, география, математика, физика, «малюванье» и история классовой борьбы. В ведомости успеваемости за второй курс оценки по предметам «добре» и «посерединьо». В характеристике её гражданская активность оценивается высоко.

 

Однако после второго курса, не завершив сдачу экзаменов, мама оставляет техникум и начинает работать. На запрос Лисичанского районного отдела народного образования (РОНО) администрация техникума отвечает 20 июля 1936 года, что «На прожання Егорушкiноi Л.А. ще 2 июня 1936 року було надiслано на Ваш адрес довiдку про те, що Егорушкина Л.А. з 1931 р. по 1933 р. була студенткою педтехнiкума, выбула з 2-го курсу, не склавши iспичу з педагогiки. Директор, секретар».

 

Могу подтвердить, что обращение мамино было, и ответ сходного содержания давался, он даже сохранился в домашнем архиве. Мама уже три года как работала, и РОНО нужно разобраться со степенью её подготовки к преподавательской деятельности. Пришедший ответ не мог устроить запрашивающую сторону, поскольку не объяснял причину несдачи экзамена по педагогике.

 

На новый запрос, уже директора Волчеяровской начальной средней школы, педтехникум 25 марта 1937 года отвечает определённее: «що вона була студенткою Новомосковського  педтехнiкуму й мала таку успiшнiсть за 2-й курс: педагогiка - посередньо» и далее идут оценки ещё семнадцати предметов. Директор педтехникума к этому времени сменился, а секретарь остался прежний, и ещё у техникума появилась печать.

 

Сейчас не уточнить детали, но были обстоятельства, заставившие маму срочно оставить учёбу, не сдав один экзамен по педагогике за второй курс. По этому поводу можно с достаточной степенью уверенности утверждать, что именно на конец весны 1933 года и приходится «бегство» семьи Егорушкиных во главе с дедушкой Андрюшей из Магдалиновки Новомосковского района Днепропетровской области на Донбасс в Луганскую область.

 

На новом месте изменились материальные возможности семьи, условия жизни и было уже не до учёбы. К моменту переезда Сима, Зина, Ваня, родившиеся раньше мамы, образование получили, а Гале учёба ещё предстояла.

 

С сентября 1933 года, когда маме не исполнилось и 19 лет, она начинает учительствовать в младших классах фабрично-заводской десятилетней школы СШ № 1 «Донсода» в г. Верхний Лисичанского района Луганской области. К концу этого периода преподавания относится справка: «Дана Егорушкиной Л.А. в том, что она является учителем по ликвидации неграмотности при цехе Электролиз». Стоит подпись «зав. школами ликбеза» и добавлено: «выдана 3 апреля 1935 года, действительна по 1 мая 1935 года». Надо полагать, что ей была доверена общественная нагрузка.

 

Следующий учебный год мама начинает учительницей 1-4 классов неполной средней школы НСШ № 2 в том же городе. Как свидетельствует справка, в августе 1935 года «Егорушкина Л.А. - классный руководитель НСШ № 2 переводится учительницей второго класса НСШ Лисхимбуд». Этот самый Лисхимбуд, который со временем станет крупным и известным не только в Донбассе, но и в Советском Союзе городом Северодонецком, тогда быстро рос и требовал учительские кадры.

                                                                  

                                       Любовь Андреевна Фурманова (в центре) 1937г.

 

 До самой эвакуации на Урал мама будет преподавать здесь в младших классах НСШ. Её заработная плата в 1940г. составляла 234 рубля в месяц, немножко уступая заработку отца. Труд учителя тогда оценивался высоко. 27 сентября 1940 года маме предоставлен отпуск на один год по семейным обстоятельствам. Не стоит забывать, что кроме пятидесяти детей в классе, у мамы на руках уже три собственных сына, старшему из которых нет и четырёх лет. Какая тут может быть работа? 29 июля 1941 года в трудовой книжке запись: «убыла из состава пед. персонала ввиду отъезда мужа в другой район».

 

На Урале в Северском посёлке в маминой трудовой книжке сделана последняя отметка: «15 января 1944 года зачислена на должность завхоза детсада 4-го стройуправления Уралтяжстрой». Записи о прекращении работы нет. Вскоре семья заводит подсобное хозяйство, мама бросает работу и становится на всю последующую жизнь домохозяйкой. И хотя в анкетах отца на вопрос об иждивенцах он, как того и требовала форма, записывает жену и детей, мамин труд давал семье не меньше отцовского.

 

                                                                            ***

Я в эти годы заметно подрастал, хотя, по словам мамы часто болел, был худым, почти до пяти лет постоянно капризничал и кричал по ночам, не переставая. Вот уральский климат потом подействует на меня положительно. А пока я оставался вредным. Если ночью требовал молоко, и мне давали его в стакане, не зажигая свет, чтобы скрыть недолив, то я сначала опускал в стакан палец и когда определял, что налито не до верха, устраивал рёв и настаивал: «Налей полный!» При этом до конца не допивал. Молоко по ночам я чаще всего требовал не у мамы, а у её сестры, поэтому кричал: «Зина, дай молока!». Она и приносила.

 

Отец не раз в сердцах говорил, что меня надо выбросить. Намерение своё он не осуществил, и я продолжал своим плачем донимать родителей до печёнок.

 

На первой фотографии, помеченной мамой «Боре 1 г», я сижу в креслице, на нём белое покрывало с вытачками. Руки упираются в поперечную доску на уровне живота. На мне распашонка с крылышками на плечах, невероятно широкие  ниже колен шаровары и пинетки с завязочками, одетые на голые ножки. Голова довольно крупная и чуть продолговатая, волос нет, рот открыт и уши оттопырены. Руки перед кистями и у локтей будто перетянуты ниточками, ножки толстые. Глядя на этот снимок, так подробно описанный, и не подумаешь, что я постоянно болел и недоедал. Остаётся один вывод - на самом деле, был вредным.            

 

В эти годы у нас в семье один за другим рождаются мои братья Женя и Валя (Фурман Евгений Александрович - родился 2 сентября 1938 года, Фурман Валентин Александрович – 3 мая 1940 года). Их жизнь была короткой. Они заболели воспалением лёгких и в конце 1940 года - начале 1941 года с разницей в несколько дней скончались. В памяти моей они не остались, а в маминой - навсегда. С той поры для неё болезнь, именовавшаяся воспалением лёгких, стала самой страшной.

 

Однажды уже на Урале, когда учился в начальных классах, я неожиданно заболел. Приходил врач и после осмотра поставил диагноз - воспаление лёгких. Мама изменилась в лице, поначалу не могла говорить и только плакала. Она не отходила от меня и уберегла. Её лицо до сих пор у меня перед глазами.

 

О проживании в Лисхимбуде, переименованном в Лисхимстрой, что одинаково по смыслу, но только на русском языке, а потом названном Северодонецком, где я родился и жил до эвакуации семьи, у меня лишь одно воспоминание. Комната залита очень ярким светом, я стою лицом к окну на табуретке или даже на столе, так как выше всех, вокруг меня улыбчивые люди в светлых одеждах. Все слушают меня, читающего стишок. Читал тогда на украинском языке, как вспоминала мама.

                                                                        

                                                                          май 1941г.

 

Эта же комната запечатлена на приведённом фотоснимке, точнее её часть с входной дверью. Слева в кадр попадает детская коляска на тонких колёсах невероятно большого диаметра. Верх прикрыт простынёй. Коляска была на всю многочисленную малышню одна. В центре на постеленном коврике сидят Люда, Лёня и я, во втором ряду стоит Гена и на коленях, чтобы войти в кадр, - Юра. Юра и Лёня сыновья Вани,  а Люда и Гена дети Зины. У всех постные физиономии, я же прямо свечусь радостью, держа руками свои коленки. На «вредину» совершенно не похож, или хорошо маскируюсь. Мне 4 года и 5 месяцев, что означает май 1941 года. Совсем скоро война.

 

И ещё два фотоснимка, сделанные, пожалуй, в тот же день. Опять же вся малышня и взрослые: бабушка Паша, мама, Зина, Сима. На первом снимке женщины сидят, на втором стоят, держа детей на руках. Какое-то чутьё подсказало им сняться на память перед долгой разлукой. Эти фотографии были у всех сестёр на руках единственным образным напоминанием о довоенном времени. Война уже рядом, скоро грянет.

 

С началом войны строительная организация, в которой работал отец, эвакуируется на Урал. В трудовой книжке отца 25.08.1941 года записано: «Переведён в 4-е стройуправление О.С.Ш.Г. № 11 прорабом участка № 1.» Четыре таинственные буквы, после которых стоят точки, объяснить не могу. Запись эта сделана уже на Урале.

 

Здесь я прерву рассказ о нашей семье, чтобы кратко представить ветвь родственников отца, так как знакомство с ней поможет правильнее понять условия, в которых пришлось жить моим родителям.

 

                                                                           ***

Из родных и сводных сестёр и братьев моего отца среднее техническое образование получил он один. Брат Данила после семилетки работал на станции Нырково помощником машиниста. Он приезжал к отцу, когда я уже родился, и тот, как старший брат, отдал ему своё единственное пальто. Мама потом долго помнила об этой потере. Приезжал он вместе с молодой женщиной, которую называл «Мусенька», видимо, женой.

 

В 1937 году, может быть в том самом пальто, подаренном отцом, его забрали и увели со станции по путям. Попал он под «чистку» органами железнодорожных работников. Причина его ареста неизвестна. Говорили, что пострадал за какой-то рассказанный анекдот. Было ему тогда около 21 года. Больше ничего о судьбе Данилы в нашей семье не знали. «Враг народа» и всё этим сказано. Мой отец любил его, судьба брата не давала ему покоя.

 

В шестидесятые годы отец пишет в органы, а потом это делает ещё несколько раз, пытаясь разузнать о судьбе брата, но ответы ничего не прояснили. Был человек и бесследно пропал, а ведь тогда люди видели, что уходил он по шпалам не один. Его уводили, и, значит, должны были знать куда. Невероятно, что подобное могло быть, но ведь было же всё именно так на самом деле.

 

Старшая сестра отца по имени Фрида оставила в памяти нашей семьи и моей глубокий след. Была она боевой, красивой, авантюрного склада особой, вела свободную от условностей жизнь, часто с «попутчиками» меняла место проживания, привлекалась за проступки и даже отбывала срок. Она не выносила обыденную жизнь по расписанию, не могла долго работать, любой физический труд считала истязающим и неуместным.

 

Характер имела переменчивый, легко переходила от угроз к любезному тону, никогда не извинялась и не объясняла свои противоречивые поступки. Мама моя её не любила и боялась, видя в ней человека, который мешал спокойствию семьи.

 

Прихода её писем не ждали, но они, порой после длительного перерыва, обрушивались на нас, доставляя большие переживания маме. Она не все письма, а иногда и не сразу, показывала отцу, но хранила на всякий случай.

 

В домашнем архиве есть два десятка писем от Фриды за период с 1943 по 1983 годы. Приходили они в конвертах и «треугольниках», написанные карандашом и ручкой,  из разных мест страны, с подписями Фурманова, Фурман, Голикова, Фрида. На конвертах указывался то наш домашний адрес, то рабочий адрес отца, если он долго ей не отвечал, порой добавлялось слово «лично». Были письма из «солнечной Абхазии», Гурьева, Алма-Аты, иногда без обратного адреса, до востребования.

 

Я всё-таки приведу некоторые выдержки из её писем, естественно, ничего не меняя и не исправляя в них. Первое письмо наиболее содержательное, ей лет 27, она «уже пять лет как уехала из дому», а «вы наверное щитаете что я досих пор маленькая девочка». За это время, «хотя немного училас не смотря на это я работала учительницей и тоже воспитывала детей хотя и сама отних не далеко ушла, работала и официанткой в ресторане имела тоже деньги не копейки а больше смену отработаю у меня менше 150 руб. неоставалос работала и трудно на шахте и всяко. Жить на чужой стороне кругом одной ето не игрушки».

 

Она трезво, по взрослому, рассуждает о жизни: «Я человек вздравом расудке и понимаю как надо жит вобщем я не враг для себя в жизни. Я смалых лет жила внужде но я хочу вжизни быт человек и найти себе правелный пут жизни».

 

Если не обращать внимания на грамотность, что объяснимо объективными причинами, то не может не понравиться стиль изложения и образность. Это письмо, как и многие другие, свелось к просьбе выслать денег. Причины для таких обращений назывались разные, например, одна из них: «очень трудно и мне стыдно было писат чтобы вы выслали но все получают перевод от братьев и матерей». Отец, конечно, помогает ей деньгами, отвечает, высылает фотографию.

 

Следующее письмо Фриды помечено январём 1946 года: «Шура ты пишеш что сильно соскучился я тоже очень даже когда мы встретимся за эти 8 лет. Шура я вышла замуж муж мой шофёр завут его Лёней живу у его родных живу ничего». В этом же письме делает приписку и муж: «живем мы с Фридой не давно пока что хорошо первое время ей скучновато но думаю привыкнет к симейной жизни сколько можно одной. Климат здесь очень тёплый».

 

Письмо от 31 января  1947 года объясняет, почему она, получив деньги, всё-таки не приехала к нам.  Случился обвал туннеля между Сухуми и Туапсе. В нём также жалобы на недомогание.

 

Очередная весточка приходит в 1948 году - она в «Моспитомнике», где работа «ещё труднее». В январе 1949 года новое письмо о желании увидеться и с просьбой прислать денег на дорогу на Урал. Осенью того же года Фрида, наконец-то, приезжает в Северский и живёт первое время у нас в доме. Справная, беззаботная, весёлая, холёная она покорила меня с сестрёнкой, хотя мы были настроены мамой на иное восприятие. Оставаясь с нами наедине, пела блатные песни. Такие строчки: «А я как сука с котелком бегу по шпалам», с незамысловатой мелодией запоминались сразу.

 

Ничего подобного в кругу семьи и школы, где я обитал и за пределы которых не выходил, слышать не приходилось. Общение продолжалось недолго. Отец устроил Фриду на работу, что не было её стихией. В чёрном платье, с буйными волосами, лицом, похожим на киноактрису Инну Макарову, она нуждалась только в деньгах, а не в работе.

 

После нашего переезда в Первоуральск, Фрида какое-то время остаётся в Северском и пишет о невероятно трудной работе, о сапогах, об уборке картошки, о деньгах. В её понимании отцу они сыпались в карман с неба. Потом из Гурьева она сообщает о приезде туда вместе с Алексеем Голиковым, её новым мужем, проживавшим до этого в Северском.

 

Время от времени Фрида объявлялась с обещаниями рассказать органам власти, какая у отца национальность. Словно, они не знали. Отец, как всегда, долго терпел, потом его прорывало, он отвечал что-то резкое, после чего связь на время прерывалась. Затем всё повторялось снова.

 

Последний раз она приезжала к нам в январе 1976 года уже располневшая и подурневшая, но остепенившаяся. Жила она тогда в Алма-Ате, была  замужем за положительным человеком. Мы сфотографировались всей семьёй на память. Она на снимке стоит рядом с отцом с таким видом, будто ничего огорчительного между ними не происходило.

 

Сохранилось её письмо от апреля 1981 года уже нормальное по тону, зрелое, хорошей грамотности, а умением излагать она всегда отличалась: «Я от всей души рада наладить наши отношения. Тебе ещё раз пишу, что я в жизни из всех наших самая не удачная, но я об этом не жалею». Вот так! В 1983 году пришло последнее письмо, оказавшееся прощальным по тону повествования. Что стало с ней дальше, не знаю, но нервов родителям она потрепала много.

 

Сводный брат Виктор приезжал в Первоуральск вместе с мачехой отца. Встречали и провожали их, как своих, но общего между родственниками через двадцать лет разлуки было мало. Я виделся с ними вскользь, приехав на выходной день из Свердловска. Угрюмые, неразговорчивые люди, плохо одетые, с какой-то затаённостью, вот всё, что осталось в памяти. Его дальнейшая судьба и судьбы других сестёр отца мне неизвестны.

 

                                                                            ***

Как можно заметить, читая страницы, посвящённые детству и юности моей мамы, жизнь её проходила в условиях совершенно не сходных с теми, в которых обитал мой отец со своими родителями, а затем со своими родными и сводными братьями и сёстрами. Иная обеспеченность, иная среда, иные жизненные ценности. Поэтому мама, если говорить честно, и в этом смысле её, как хранительницу домашнего очага, понять можно, не стремилась к широким контактам с родственниками отца, которые всегда что-то требовали от нашей семьи. В то же время она открыто не перечила отцу, и с охотой или без, но принимала родственников, иногда посещавших нас. Тем не менее, мы чувствовали разницу в её поведении по отношению к своим и отцовским родственникам. 

 

Крыло маминых родных было большим, нежным и тёплым. Все родственники систематически переписывались, каждый с каждым, невероятно беспокоились друг о друге, расстраивались, если случались задержки с письмами или кто-то болел. Они поддерживали друг друга, чем могли, жили, пусть и на расстоянии, но одной семьёй до последних своих дней. Они всегда как бы находились рядом, с маминых слов мы о каждом из них в любой момент всё знали. 

 

Это Егорушкины, таким был их склад характера, их мир. Во мне с сестрёнкой очень и очень многое от Егорушкиных. Излишние переживания и беспокойства, мешающая порой скромность и застенчивость, врождённое чувство такта, стремление к мирному улаживанию конфликтов, обретение душевного равновесия только тогда, когда вокруг все живут в мире и согласии. Эти особенности характера усложняют жизнь, но иначе не получается.

 

Отец любил Егорушкиных. Ни один из них не сделал ему что-то плохое, не дал повода обижаться на себя. Они все хорошо относились к нему и даже с уважением, но по характеру Егорушкиным он не был, только с возрастом стал что-то перенимать.

 

Крыло его родных оказалось и намного меньшим и более жёстким. Родственники не переписывались, других связей не поддерживали, обращались тогда, когда нужны были деньги, и при этом они  требовались, а не просились.

 

С одной стороны можно осуждать, что я, однако, не берусь, позицию мамы в отношениях с близкими родственниками отца, но с другой стороны, чем бы всё закончилось у отца, если бы не оказывало на него влияние крыло Егорушкиных. По-моему оно ему крепко помогло в удержании своей линии жизненного пути. Окажись отец без такой поддержки, такого микроклимата в большой семье, жизнь его сложилась бы заметно иначе.

 

Я только уверен, что в любом случае, имея с детства настрой на великий труд, изменить то, что было начертано ему судьбой, его родственники не смогли бы.