Уральский завод

После сделанного отступления возвращаюсь к рассказу о нашей семье.

В посёлок Северский Полевского района, что в сорока километрах на Запад от Свердловска и совсем недалеко от границы Европы с Азией, семья наша прибыла в середине августа 1941 года. Товарный состав, состоявший из крытых вагонов и платформ, доставил её вместе с семьями других работников строительной организации, в полном составе эвакуированной на Урал. Именовалась эта организация «Лисичанское КУСУ «Донбасстяжстрой».

На открытых платформах товарняка находилось демонтированное технологическое и станочное оборудование какого-то машиностроительного или металлургического предприятия, а также нехитрая оснастка и механизмы строительной организации. Вместе с техникой в прицепленных к составу «теплушках» ехали эвакуируемые инженерно-технические специалисты и рабочие с жёнами, детьми и домашним скарбом в подъёмных узлах. Собирались они срочно, упаковывали только самые необходимые вещи, чтобы отработать в дальних краях, как обещалось при отправке, несколько месяцев, а затем вернуться обратно домой.

Брали одежду и кухонную утварь, брали столько, сколько могли унести и разместить рядом со своим спальным местом в «теплушке». Специального багажного вагона в товарняке не было. Конечно, люди понимали, что уезжают надолго, если не навсегда. Вышло потом так, что подавляющее большинство семей так и остались на Урале.

Товарняк отправился в долгий путь с Донбасса на Урал 30 июля 1941 года. Эта дата запомнилась и моим родителям, а особенно семье Шулипы по той причине, что моему двоюродному брату Лёне при отправлении в путь исполнилось трое суток от роду.

Товарняк шёл через Пензу. Под бомбёжки, как помнится, хотя воздушная тревога иногда объявлялась, не попадал, подолгу стоял на станциях и полустанках, пропуская составы с военной техникой и солдатами, двигавшимися на Запад. Во время вынужденных и плановых остановок, если они приходились на железнодорожные станции, опасаясь отстать от состава, мужчины бегали за кипятком, набирая его в чайники.

В вагоне-теплушке по обе стороны от откатных дверей на скорую руку были сколочены  сплошные деревянные настилы в двух уровнях, что давало дополнительные площади. Было многолюдно, но жили дружно, сплачивала тревога за свою судьбу, а также то, что люди знали друг друга, так как до отправления работали в одной организации. Время года позволило проскочить путь почти в три тысячи километров без обогрева печурками.

О моих личных воспоминаниях этих дней рассказывать нечего. Только одна сцена – хорошо вижу свои голые болтающиеся ноги и ноги других малышей. Руки и подбородок лежат на деревянной перекладине. Между ног вертикальная палка, доходящая точно до подбородка. Глаза наблюдают за ногами, которые легко раскачивать, далеко внизу под ними на земле галька.

Как вспоминала мама, при открытой двери, к проёму, вплотную к стенке, ставили на ребро лестницу, чтобы случайно не выпасть из вагона. По этой же лестнице на стоянках взрослые спускались и поднимались. Иногда нам разрешалось, зажав ногами поперечину лестницы, поглазеть на мир, который сводился тогда только к собственным ногам, находившимся на воле.

Больше ничего не помню, хотя до пятилетия оставалось менее полугода. Но это зрительная память. В то же время я ещё и сейчас ощущаю пережитое мной именно в те дни состояние настороженного ожидания и необъяснимой тревоги. И сейчас, если я отдаюсь воспоминаниям об эвакуации, то пережитое мною тогда держит в сильном напряжении. Таким вот оказался результат влияния взрослых, окружавших меня, ни лиц, ни фигур которых совсем не помню, их беспокойство от неизвестности того, что будет с ними там, на Урале, да и что будет здесь в следующий час.

Хотя и случались долгие стоянки, но путь был завершён и, не добравшись до азиатской границы несколько километров, а именно, возле рабочего посёлка Северский, на пустыре состав освободили от всего содержимого. Приехали на место. Теперь наступило время браться за дело. С чем и с чего начинать?

***

Трудно себе представить тяготы, выпавшие на долю родителей. Им ещё не исполнилось по 27 лет, маленький сын на руках, мама в положении, через полугодие родится моя сестрёнка Тала. У маминой сестры Зины трое детей, младший из них Лёня, родился пред отправкой эшелона на Урал. Новое место, преддверие холодной и долгой, поскольку для многих первой в жизни, уральской зимы, несущей неизвестность. Ничего нет из подходящей одежды, каждая вещь на счету. Ватные брюки и фуфайки выдадут потом в первую очередь работающим.

По поводу одежды сделаю небольшое отступление. На фотографии 1937 года, которая была приведена раньше, мама и её 52 ученика младшего класса расположились у стены школы. Погода прохладная. На ком-то из детей рубахи, а кто-то из них в тёплых пальто. Первый ряд мальчиков сидит, а если точнее, то полулежит прямо на земле. Лица у школьников сосредоточенные и строгие, намёк на улыбку можно увидеть только у двух-трёх учеников. У мамы на голове красуется белый берет, сильно сдвинутый на левую сторону. Берет, пожалуй, самое заметное пятно на фотографии ещё и потому, что он оказывается в центре кадра.

На том семейном предвоенном снимке, о котором я ранее упоминал, на маминой голове также белый берет, надвинутый так, как тогда было модно носить, из-под него видны уложенные ступеньками волосы. Есть ещё фотография с мамой, относящаяся к январю 1944 года.

                                             Семья Фурмановых. Январь 1944г.

Тала в вязаной кофточке, на мне рубашка, заправленная в штанишки на бретельках, и большого размера отложной воротник. У отца под пиджаком  шарф, скрывающий рубаху, такой тогда была вынужденная обстоятельствами мода. Мама вся закрыта детьми, зачёсанные направо пышные волосы прячутся под белым беретом.

Есть фото, сделанное 20 мая 1945 года. Родители сидят на завалинке дома Клевакиных. По всему видно, что они готовились к фотографированию. Они в фуфайках, на отце фуражка, на маме белый берет.  

                                           Фурмановы А.Р. и Л.А. 20 мая 1945г.     

                                       Родители, сестра Тала и я. Осень 1951г.                  

 И, наконец, снимок 1951 года, сделанный осенью в сосновой роще Первоуральска. Тале 9 лет, она в светлой шубке и шапке с бомбошками. На мне чинное осеннее пальто с двумя рядами пуговиц, фуражка. Чувствуется по моей выправке, что всё новое. Отец в длинном кожаном пальто, на нём рубашка с галстуком и фуражка. На лице намечается улыбка, что на  фотографиях той поры большая редкость. Мама в новом тёмном осеннем пальто, в руке муфта, которую она держит так, чтобы та была видна, на шее шарфик, а на голове белый берет.

Между первым и последним снимками прошло почти пятнадцать лет. Просто невероятная история с этим беретом. Как всё-таки тогда берегли вещи. Помню, как мама стирала берет, натягивала его на тарелку для придания формы перед просушкой, накрахмаливала и чистила пятна зубным порошком. Да, это всё тот самый берет и через полтора десятка лет, который в числе других скромных пожитков был привезён с Донбасса.

Берет этот одна из немногих вещей, с чем начинали, оказавшись на голом месте после высадки из теплушек. Начинали с тем малым, что было. А вот с чего начинали - ответить проще. Начинали с возведения цехов Северского завода и со строительства временного жилья. Лесов в округе тогда ещё хватало, чтобы строить и топить. Задачи были громадные, а сроки сжатые, на отдых времени не давалось.

Интересно, что с момента приезда на меня уже не давило чувство тревоги и опасности. Все были заняты трудом и заботами, неопределённость ушла, работа на всех действовала успокаивающе, как оно бывает всегда.

***

Посёлок Северский, а точнее, рабочий посёлок, поскольку был при заводе, типичная уральская деревня. Расположен он в низине между горами Азов и Малаховая, вокруг таёжные леса. История его уходит в демидовские времена, когда на небольшой речушке Северке делается земляная плотина с водосбросом. Перед плотиной образовался большой пруд, а за ней разместился железоделательный завод. Металлургическое производство тех времён требовало дров, поэтому лес вырубался, и гора Малаховая стала совершенно лысой к нашему приезду, а в низине на освобождавшихся площадях ставили избы.

Возле самой плотины на холме полуразрушенная церковь. Три сотни изб распределялись примерно поровну - одна часть за церковью вдоль берега пруда, другая - перед ней. Две ровные длинные улицы, миновав завод, шли  вдоль речки и упирались в кузницу и кладбище. Кузница стояла на тракте, соединявшем районный центр Полевское со Свердловском.

В посёлке рядом с церковью и заводом было несколько двухэтажных кирпичных зданий: заводоуправление, начальная школа, купеческие дома постройки давних времён, сделанные основательно и со вкусом. В запрудной части уже в тридцатых годах возвели школу-семилетку.

Деревенские избы фасадами выходили на улицу, а огороды смыкались с соседскими. Сам завод, хотя это преувеличенно звучит по отношению к нескольким цехам демидовской поры, особого развития не имел, специализировался на выпуске  разных поделок из железа. Начавшаяся война нарушила спокойствие цехов, на смену ему пришло авральное расширение.

На окраине завода на голом месте и случилось приземление приехавших людей. Семьи инженерно-технических работников расселялись в частных домах посёлка. Где-то в них поначалу ютились и мы. Рядом с заводской площадкой, на которой сразу же принялись возводить новые цеха, начали строить первые двухэтажные дома. Делались они упрощённо и быстро. В один из домов мы вскоре переселились.

Первые месяцы той поры не помню, а лет в пять с половиной случилось какое-то озарение, и я вошёл сразу, как мне сейчас представляется, в жизнь. Теперь она  оставалась в памяти не отрывками, по случаю особых событий, а в той последовательности, как они происходили.

Начало воспоминаний приходится на то, что живём мы в квартире. От входной двери узкий коридор в несколько метров длиной. Он не такой и узкий - если раскинешь в стороны руки, не достаёшь от стенки до стенки. У взрослых это получалось. Им достаточно было вытянуть одну руку, чтобы, не отрывая плечо от стенки, дотягиваться пальцами до другой. Под рукой их так интересно было протискиваться.

В коридоре налево уборная, в ней зимой холодно, так как труба  уходила в выгребную яму, сообщавшуюся с улицей. В уборной висел рукомойник, а над ним зеркальце. За уборной крохотная кухня с печкой и маленьким столом. Направо вдоль коридора комната с окном, в ней жила «тихая» семейная пара бездетных евреев. Мы по приглашению иногда заходили к ним и получали гостинцы. В комнате стоял столик со стопкой тарелок, самодельные табуретки, у стены кровать, а над ней ковёр с лебедями.

Глава семьи был часовым мастером, работа его требовала сосредоточенности и сдержанности, но находиться постоянно в таком состоянии он не мог. Временами нуждался в разрядке, и жена, по возможности, помогала ему в этом. Они довольно регулярно энергично ссорились, сопровождая выяснение отношений громкими выкриками на разных языках и битьём посуды. Посуды тогда много не водилось, и взрыв эмоций оказывался непродолжительным.

В те мгновения, когда начиналось громыхание, мы от страха, если были дома одни, задерживали дыхание, но никто из нас не успевал задохнуться, так как шум быстро и неожиданно стихал. Потом семейная чета сметала веником черепки в кучу и выносила остатки в ведре на улицу. Проходило несколько дней. Тихая пара, нисколько не стесняясь случившегося накануне, отправлялась в магазин покупать посуду. Заработок главы семьи позволял не только проживать в этом доме, не имея отношения к строительству, но и менять посуду.

Коридор заканчивался входом в самую большую комнату. В ней прямо по ходу, вдоль глухой торцевой стены дома, стояла металлическая кровать. Справа окно с видом на заводские постройки и на многое другое, вызывавшее интерес у детей. Была ещё одна кровать и столик. Находились, видимо, и другие предметы, не привлекавшие внимание. Левый угол занимала большая печь, топившаяся дровами и углём. Она обогревала всю квартиру.

Главное достоинство комнаты - свободная от всего площадь в центре, здесь, в основном, и проходила жизнь детей. Тут мы играли, засыпали прямо на полу, когда выбивались из сил. В этой комнате всё разрешалось. Моя сестрёнка, едва научившись ходить и говорить, добиралась до кровати, поднимала край платьица и садилась на покрывало. Присаживаясь, она с большим удовольствием говорила: «Зина мозя, мама зя».

Действительно, у маминой сестры Зины многое было можно. Она всё разрешала, не была строгой  и, думаю, понимала, что поддерживать порядок при таком количестве детворы просто нельзя. Поэтому и закрывала глаза на детские шалости.

Комната эта принадлежала семье Шулипы - Зина, её муж Володя и дети  Люда, с которой мы были почти ровесниками, Гена и Лёня. Комната размером 3 на 4 метра вмещала не только семью из пяти человек, но и две двери: одна – вход из коридора, другая - в нашу комнату. Таким образом, пройти в нашу комнатку можно было только через жильё Шулипы.

На языке строителей, да и в обиходной речи, подобные комнаты называют проходными, через них проходят, чтобы попасть в другое помещение. Это неудобно, когда в квартире проживает одна семья, но когда разные семьи, то она становится просто проходным двором. Наверное, родители обеих семей испытывали неудобства, да и как их было не замечать, но для детей это было благодатью.

Наша комната была средней по размеру. Окно выходило на другую сторону дома. Стандартная металлическая кровать «полуторка» стояла справа. На ней высокие спинки с завитушками и шариками по углам. Спинка со стороны головы чуть отступала от стены, и туда можно было протиснуться, чтобы спрятаться. От другой спинки до стены пространство уже вдвое больше и на заколоченных в стену гвоздях висела одежда. Слева от двери стоял самодельный комод, а за ним вдоль стены кроватка  сестрёнки. Между комодом и кроватью родителей можно было пройти. Всё прибрано, лежит на своих местах, и не только свои дети, но и двоюродные знали, что в этой комнате трогать ничего нельзя. Я спал в ногах у родителей головой к низкой спинке кровати. Возможности «полуторки», как легко убедиться, оказывались большими.

В квартире площадью около 40 квадратных метров проживали три семьи: шесть взрослых человек и пятеро детей, включая сестрёнку, которая появилась из роддома и жила вместе с нами. Как это может быть, имея в виду не её появление в квартире, а перенаселённость, представить трудно. Однако ссор между семьями не было, что-что, а это бы запомнилось.

***

Главным богатством квартиры являлись дети и кровати. Дети - это шум, гам, непослушание, нервы, заботы о том, чтобы их накормить, напоить, помыть, уберечь от болезней. Кровати давали отдых, сон, удовлетворение желаний. Мне кажется, что их боготворили: убирали, расправляли покрывала, расставляли и взбивали подушки, отходили, чтобы полюбоваться, и снова возвращались что-то поправить. До кроватей нельзя было дотрагиваться.

Да и сами они были не самодельные, как вся остальная мебель, а фабричные: надёжные, крепкие и сделанные с любовью. Кроватную раму из литых уголков погнуть было нельзя, замковые клиновые соединения рамы со спинками расчленялись только с помощью солидного молотка. Металлическая сетка рамы из набора больших шайб и соединяющих их проволочных шпилек, без пружин, отличалась основательностью.

За жёсткость и неподатливость кровать можно было бы называть ортопедической, но тогда такого слова не ведали. В собранном виде двое взрослых поднимали её с трудом. Какие сны кровати дарили спящим, не знаю, хотя приятные изредка не могли не посещать их, несмотря на сложную обстановку того времени. Обсуждением и толкованием снов женщины занимались всегда.

Квартира наша находилась на втором этаже, на лестничной площадке напротив, была дверь к соседям; вниз довольно круто с большой высотой подступёнков уходила деревянная лестница. На первом этаже квартиры размещались аналогично. Подъезд был сквозной, т.е. выйти можно на любую сторону дома. Дом назывался «финским» - каркасно-засыпной конструкции. Пространство между внутренней и наружной дощатыми обшивками стен по периметру было заполнено котельным шлаком.

        В нашем подъезде напротив нашей квартиры проживала богатая по тем понятиям семья. Родители позволяли своей шестилетней дочери, развитие которой очень опережало возраст, иногда приходить к нам в гости. Она появлялась в нарядном платье, пахнущая духами, с бантиками в волосах, как посланец неведомого мира. Взрослые, подшучивая, называли меня с ней женихом и невестой и мечтательно рассуждали о нашем будущем. Ей нравилось это слушать, она всё воспринимала всерьёз и не хотела откладывать наши личные отношения на потом.

        Двухэтажный дом имел два подъезда на четыре квартиры каждый. Сколько людей проживало в одном доме, можно судить, например, по нашей квартире. Три дома стояли, как вагончики, друг за дружкой. Селили в них семьи инженерно-технических работников. Конечно, сам факт проживания в таком доме говорил о большом счастье, привалившем семье. Мои воспоминания начинаются с этого дома, он особенно дорог, и поэтому передерживаю на нём внимание.

Много лет спустя, когда возникала потребность соприкоснуться с прошлым, я несколько раз приезжал в Северский и пытался отыскать то место, где высились когда-то эти три дома, но даже примерно его показать уже никто не мог. Так неузнаваемо изменились заводская площадка и посёлок, ставший городом за миновавшие годы.

***

В трёх десятках метров от дома, с той стороны, на которую выходило окно в комнате Зины, шли параллельно два железнодорожных пути со стрелками для маневрового паровоза. Вдоль путей громоздились гряды военной техники, привезённой с фронта, и нашей, и немецкой, разбитой и искорёженной.

Это было захватывающее для наблюдения зрелище. Гряды напоминали существ, постоянно менявших своё очертание. Они временами исчезали совсем, потом появлялись частями в разных местах, потом части смыкались в одну ленту, которая худела и толстела в поперечнике.

Происходило так от того, что после подготовки металлолома к обработке, он подавался на открытых платформах в копёр, стоявший в торце железнодорожных путей. Копёр был не просто выше дома, но выше значительно, казалось, даже выше неба. На тросе громадный металлический шар, называвшийся «бабой», медленно поднимался  вверх. С самой высокой точки он начинал вдруг падение вниз. Шар падал так быстро, что, казалось, у него самого захватывало дух.

Внизу, в месте падения шара, накладывался металлолом. Приземляясь, «баба» делала шумный выдох, самой её уже не было видно, и клубы пыли выбрасывались во все стороны,  через несколько секунд долетал звук удара: «Бух!». Металлолом разбивался на части, уплотнялся, прессовался, чтобы быть готовым к переплавке в мартеновской печи. Из выплавленного металла уже на других заводах делали новую боевую технику для  Победы.

Копёр - квадратный в плане и расширяющийся к основанию - был обшит в верхней части со всех сторон металлическими листами, а в самой нижней только с трёх. Обшивка спасала от снега и дождя, было у неё и другое предназначение. Четвёртая сторона копра внизу напоминала открытую огромную чёрную пасть. Прямо в неё по железнодорожным рельсам въезжали и выезжали краны и платформы с металлоломом до его обработки и после. Стоявший на заводском дворе копёр  всегда оставался на виду.

Одинокий, весь в заплатах, нелепой формы, постоянно принимающий, пробующий и выплёвывающий пищу, ничего не оставляющий себе, он время от времени взрывался далеко слышным гулом. Это случалось, когда «баба» попадала в оставшийся в технике снаряд. Взрывной волной разрывало часть обшивки, но она защищала от разлетающихся осколков. Обшивку терпеливо восстанавливали. Давался нагоняй виновным, просмотревшим снаряд, но самого нагоняя в доме слышно не было.

К свалке военной техники, к железнодорожным путям родители нам подходить запрещали. Запуганы возможными страшными последствиями мы были сильно, поэтому лишь поглядывали в сторону металлической гряды. Да и возраст наш был ещё не тем, когда дети начинают самостоятельно действовать вопреки наказам родителей.

***

По другую сторону от домов располагались бараки, за ними ещё более неподходящее жильё - землянки. В бараках и землянках жили рабочие. В одном из таких протяженных барачных строений размещался детский сад и школа с начальными классами.

Между линией финских домов и первой лентой бараков стояли деревянные сарайчики. Их владельцы имели по квадратному метру собственной площади, там выкапывался погреб, а в нём хранились в бочках, в бутылях и в чём попало солёные грибы и залитая водой брусника. В погребе соления зимой не замерзали. Сарайчики, как и положено, имели дощатые двери и огромные замки.

Помнится, как одним зимним утром в нашей квартире случился переполох. Лица родителей были замкнутыми и огорчёнными. Детвора не понимала, что произошло, и на всякий случай помалкивала. В эту ночь сарай, принадлежащий нашей квартире, обокрали. Бочку выкатить не смогли, но содержимое вычерпали вёдрами и унесли, оставляя на снегу следы и капли рассола. Соления из ёмкости забрали полностью.

Напрасными оказались усилия родителей по сбору даров природы и их хранению. Такое подспорье в питании исчезло ещё в начале холодов, и было много дум по поводу того, как перезимуем. Перезимовали, никто с голоду не умер, но помнили происшествие долго. Говорили, что именно в тот год засолка была особенно удачной. Таким эпитетом часто оценивается любая потеря.

Вообще-то, для людей, живших раньше в Донбассе, грибы и брусника были в диковинку, к грибам относились с опаской. Нужда заставляла заниматься этим промыслом не из-за привязанности к вкусовым качествам, а чтобы иметь пищу. Опыт трёх первых зим по заготовке солений не прижился. Как только стало чуть лучше с едой, про засолку грибов забыли, а вот ягоды заготавливали всегда.

Осторожное отношение к грибам варёным, жареным осталось у мамы навсегда. Уже когда мы стали взрослыми и привозили с тихой охоты грибы, они подозрительно осматривались, тщательно, по каким-то признакам сортировались, а потом жарились. Никаких супов и солений. Мама жарила их на сковородке с такой выдержкой, что они чернели, усыхали, становились твёрдыми и тогда подавались на стол. Тем не менее, они оставались вкусными, и имели прекрасный запах.

Для заготовки ягод на долгожданный выходной день организация выделяла бортовую машину, а то и не одну, так было в более поздние годы. Желающие набивались в кузов битком вместе с вёдрами, корзинами, мешками. Детей запирали дома на ключ до вечера. Мы скучали, но сборы старших, их отсутствие весь день держали в состоянии ожидания счастливого мига.

Бруснику привозили в вёдрах и в мешках. Ставилось корыто, в него с одного конца с уклоном укладывалась стиральная доска. На неё из ведра сыпали ягоды, которые скатывались вниз. Листва оседала в поперечных ложбинках. Затем очищенные от мусора ягоды засыпались в бутыль с узким горлышком и заливались водой. Храниться брусника могла месяцами. В первый день её ели, сколько могли, потом порции уменьшались, чтобы витаминов хватило надолго.

Брали ягоды сначала недалеко от жилья, с каждым годом уезжали всё дальше. Потом их в доме не стало, или необходимость острая пропала, или ехать за ними становилось уж очень далеко. В ту пору, когда их было много, то собирали ягоды горстями вместе с листвой, набирали вёдра быстро.

***

Припоминается забавный случай, заставивший уже в том возрасте сделать важный вывод. Гулял я на улице возле «финского» дома. Мама вышла из подъезда и позвала меня к себе - ясно, что поведёт домой. Я проявил редкое неповиновение и не приблизился к ней ни на шаг. Она уже строже сказала, чтобы я шёл к ней, но и это не подействовало. Мама делает шаг ко мне, и тут происходит удивительное - я стал пятиться. Тогда она пошла быстрее за мной. Я разворачиваюсь и бегу от неё.

Через плечо вижу, что она побежала следом, вдобавок стала кричать: «Боря, остановись!». Тут я просто полетел. Полёт мой совершался вдоль стены дома от своего сквозного подъезда до другого, одолеваю его и стремлюсь к углу. Поворачивая направо, вижу, что полёт идёт нормально, так как мама не добежала ещё до второго подъезда. Достигаю другого торца дома и оказываюсь на длинной его стороне. У сквозного подъезда утыкаюсь … в мамины ноги. Она хватает меня за ворот и больше не выпускает. Оказывается, пока я облетал дом, она через подъезд проскочила на другую его сторону и ждала нужного момента у дверей.

Так я оказался в её руках, конечно, она меня не наказала, так как никогда в жизни не наказывала за провинности, да я их, похоже, не совершал. А случай этот привожу потому, что тогда, в шесть лет, сделал первый в жизни вывод. Я признал превосходство сообразительности взрослых, оказавшейся куда выше моей. Это уважительное отношение к старшим так и осталось со мной.

Общаясь со сверстниками, быстро освоил рисование фашистского знака. Он вообще-то довольно часто попадался на глаза и, прежде всего, на свалке трофейной техники, находившейся рядом. Достав кусочки угля, мы оставляем этих  «пауков» на деревянной обшивке дома. Кто-то заметил наше усердие и сообщил отцу. Тот пришёл домой побледневшим, так всегда случалось, когда он был чем-то сильно взволнован.

В те годы такой поступок имел однозначное толкование: ребёнок делает то, чему его учат в семье. Последствия могли быть разными и не всегда следовать логике. Когда же ребёнок из семьи немца, то тут ситуация особая. Мне доходчиво это объяснил отец, доходчиво и памятно. Он со словами: «А где мой широкий ремень?» - стал спешно его разыскивать.

И тогда, и в последующие разы, когда хотел наказать меня, он никогда не касался меня руками: ни подзатыльников, ни подшлёпников не получал. Этого не случалось, какие бы огорчения я не приносил. Только широкий ремень, именно широкий. Понятно, что широким ремнём не отлупишь, так как он не удобен для порки. Только отец пользовался именно им. Главное, видимо, воспитательное значение такой акции.

Широкий ремень, в ладонь не меньше, у нас действительно был и быстро находился. Отец никогда его не носил, откуда он взялся, ума не приложу, может со службы отца в армии, и куда делся, не знаю, но после шестого класса я его не видел ни в деле, ни вообще. Но до той поры должно ещё пройти немало лет. В этот же раз он висел на гвозде за дверью. Отец сложил его пополам, пряжку и другой конец ремня взял в кулак и замахнулся, другой рукой придерживая меня.

В такие минуты я никогда не был один. Между нами всегда находилась мама, закрывая меня и успокаивая отца: «Ты что? Ты с ума сошёл? Ребёнка перепугаешь. Успокойся». Стегнув раза три, отец остановился, конечно, удары ремня доставались маме, а мне, ну, немножко, но чувствительно.

Пока шли поиски широкого ремня, он всегда припоминал не только последнюю  мою провинность, но и все предыдущие. Удивительная у него на этот счёт была память. Я за многое в совокупности получал сразу, и к старому возврата уже не случалось. Дважды за то же самое он не наказывал. В тот раз я осознал и серьезность совершённого, всё-таки первый раз такое нравоучение, и возможные последствия моего легкомыслия для семьи. Покраснение на спине - след широкого ремня - прошло быстро, но знаки фашистские не рисую даже сейчас. Глубочайшее осознание.

И всё же я дал себе обещание, не в тот раз, а позднее, после подобной процедуры, что если у меня когда-нибудь будут дети, то я их таким образом учить уму-разуму не стану. Это обещание сдержал: и дочка, и сын выросли, не зная ни широкого ремня, ни даже подзатыльника. Достаточно было собеседований, даже одного слова или взгляда. А впрочем, они выросли, не доставляя хлопот, так что может быть это их заслуга, а не результат моей сдержанности и верности данному слову самому себе в детстве.

Когда мои дети стали старше, то, вспоминая прошлое, говорили мне, что иногда лучше бы я дал им подзатыльник, чем так строго и укоризненно смотрел. Им не с чем сравнивать, поэтому говорят, что лучше бы так. А я испробовал и то, и другое. На меня ведь тоже иногда отец смотрел жёстко, а порой ставил в угол.  Уединение, как правило, заканчивалось быстро, так как маме всегда удавалось ускорить моё вызволение.

Достававшиеся мне наказания какой-то обиды на «блюстителя порядка» не вызывали, но доверительному сближению до поры не способствовали.

***

Жизнь малышей в те военные годы текла однообразно. Событий ярких происходило мало, да и оценку их нельзя делать с уровня теперешнего восприятия. Что, например, за счастливый момент - фотографирование. И, тем не менее, когда в возрасте осознания происходящего случается оно впервые, то сравнивается со счастливым  случаем.

Мы с моей двоюродной сестрой Людой какое-то время ходили в детский сад. Однажды туда пришёл фотограф снять ребят не на групповой снимок, а индивидуально. Возможно, это не ко всем относилось, но нас берут в кадр. Съёмка идёт на улице зимой перед бараком-садиком. Достаётся чья-то беличья девчоночья шубка и шапочка. Мы по очереди с Людой надеваем чужую одежду и получаемся как близнецы очень обеспеченных родителей. У близнецов мордочки разные, но одинаково довольные. Довольны и родители,  разглядывающие своих малышей.

А вот другая фотография, на которой все в своих одеждах, она сделана в феврале 1944-го. Размер снимка 5х8см, он низкого качества, но заслуживает внимания.

                                 Младшая группа детсада №22 пос. Северский.

В центре «живописной» группы воспитательница, справа от неё моя сестрёнка Тала, перевязанная шарфом. Слева в первом ряду стою я, мне семь лет. Осенью этого года пойду в первый класс. На моём лице явно довольная улыбка от того, что удалось затесаться в младшую группу, усаженную перед бараком для фотографирования. Стоит всмотреться в одежды и лица детей тыла, чтобы представить какой была тогда жизнь.

В этом же садике случилось и другое памятное событие. В общей комнате полукругом расставлены детские стульчики в несколько рядов. Нас усаживают. Свет угасающего дня из окон падает на наши спинки и освещает длинную глухую стену перед глазами. В её центре висит репродуктор чёрного цвета, картонный рупор перечёркнут поперечной металлической пластинкой с кружком в центре. Радио пока молчит. Под ним воспитательница командует рассадкой детишек и что-то объясняет.

Это связано с тем, что мы сейчас услышим. Долгое напряжённое ожидание чего-то большего, нежели просто информации о военных сводках. Наконец, начинается передача - идёт разучивание песни «Священная война». Она исполняется целиком, затем зачитываются слова для записи, не нами, конечно, а воспитательницами, и проигрыш в сопровождении музыки. Удивительная невероятной силы воздействия музыка, она и детскую душу приводит в трепет, пробирает до дрожи, а тут ещё и прохладно в зале от замёрзших окон.

Как-то в детском садике мама в белом халате поманила меня и повела за собой. Она работала тогда по хозяйственной части. Мы прошли узким плохо освещённым коридором в тёмную кладовую. Она наклонилась и открыла флягу, стоявшую на полу. Я понимал, что происходит то, что нужно будет потом держать в тайне. По её подсказке открываю рот и чувствую, как он мгновенно наполняется мягким и ароматным жиром, какой был в американской консервированной свиной тушенке.

Мамин палец втолкнул в меня одним движением порцию и прошёлся по углу рта, очищая себя от липнувшего жира. Его шершавое прикосновение к губам помню и сейчас. В следующее мгновение с полным ртом, вытертым тряпицей, я, подталкиваемый маминой рукой, уже в коридоре. Возвращаюсь в группу, с перепугу проглотив всё сразу. Переживаю случившееся.

Было это один раз. Вообще я не припоминаю больше за всю жизнь родителей, чтобы они взяли что-то чужое, не принадлежащее им. И я этого в жизни не делал. Такие вот результаты воспитания родительским примером. Не брать чужого, даже если оно принадлежит не конкретному лицу, а государству.

Хотя один случай был. Мы жили уже в собственном доме, учился я тогда в пятом классе. Приближался Новый год. Дня за два до его наступления отец собирается за ёлкой. Берёт он под ватник топор и меня за руку. Это событие - отправиться вместе с отцом, такие случаи были исключительно редкими, так как он всегда на работе. На улице страшная темень, луна открывает лицо только время от времени. Мы идём по тракту к кузнице, потом налево по дороге, уходящей  в сторону деревни с названием Косой брод.

С правой стороны от накатанной санями дороги тянется кладбище. Оно прямо в сосновом лесу и огорожено деревянным забором. Только забор низкий, ветхий и местами его как бы и нет вовсе. Жуть невероятная, днём и то здесь мы не ходили. Сердце стучит в пятках. Я, естественно, по левую сторону от отца, не отстаю ни на шаг. Он - моё прикрытие, у него топор, он сильный и никого не боится.

Наконец, добираемся до первых молодых порослей, они на противоположной от кладбища стороне дороги. Выбираем сосёнку метра полтора высотой, пробираемся к ней по глубокому снегу, Он набирается через верх валенок, но я этого не чувствую, стараюсь быть хотя бы  вполоборота к кладбищенской изгороди, а то можно упустить момент появления призрака. Деревце срублено, обратно идти уже не так страшно, но всё равно держусь теперь справа от отца. Прихожу домой с массой переживаний, которые обязательно нужно рассказать. Ёлка получилась славной, хотя и была сосной. Ели росли дальше и возле нашего дома не встречались.

***

Мы не голодали в те первые военные годы, но желание есть никогда не исчезало. Как-то мне и сестрёнке захотелось есть особенно сильно. Мамы дома не было, может быть, дежурила во вторую смену. Отец пришёл с работы поздно и принялся готовить еду. Он достал муку, поставил кипятить воду в кастрюле. Из ковшика слил немножко воды в ладонь, а потом потёр ладони, как бы от удовольствия. Затем влажные кисти рук приложил к муке и опять, уже с явным удовольствием, стал потирать ладони.

При этом образовывались тоненькие короткие колбаски, они падали на расстеленную на столе газету. Отец менял положение рук, чтобы крошки не накапливались в одной кучке и не слипались. Высыпал затем, помешивая ложкой, всё в кипящую воду. Так была приготовлена затируха. Такая вкусная у мамы не получалась. То, что ежедневно готовила и чем кормила мама, я не помню, а еда, приготовленная всего один раз отцом, в памяти осталась. Что значит долгое ожидание еды.

Ещё когда мои дети Ирина и Саша были маленькими, а жена была в отъезде, на моём иждивении оказались, кроме меня самого, и ребята. Предстояло выходить из положения. Сам я готовить не умел, и способностей хватало только на яичницу. Это позднее у меня, как позднее и у отца, появилось несколько своих фирменных блюд. У меня - салат из томатов, хинкали, шашлык. У отца были борщ и солянка из тушёной и поджаренной капусты.

Так вот, яичницу я смастерил, поставил на стол, зажёг свечи и выключил свет. Как же они ели, точно так я когда-то с сестрёнкой уплетал затируху отца. Они и сейчас вспоминают про яичницу при свечах.

***

Дядя Володя – Шулипа Владимир Александрович - имел, как я уже упоминал, отношение к специальным органам. Он носил гимнастёрку, брюки галифе, широкий кожаный ремень и тонкий ремешок наискосок груди, сапоги его блестели, сам он излучал энергию, был общительным, улыбчивым, не в пример моему отцу. Он уступал ему в росте, но имел отличную выправку, был плотно сложен и красив. С его приходом в доме начиналось оживление.

                                      Шулипа В.А. и Фурманов А.Р. 1940г.

Думаю, что его дружба с отцом и родственные связи - женаты они были на сёстрах Егорушкиных - во многом определили жизнь моего отца на том этапе. С национальностью «немец» в паспорте отец был постоянно в подвешенном состоянии, что может произойти завтра - неизвестно. Он работал на стройке день, а иногда и ночь, но это не являлось гарантией того, что всё будет оставаться на своих местах. Володя, конечно, помогал отцу, защищая от возможных нападок, другими словами, прикрывал его. Где наша семья могла оказаться в любой момент, трудно даже представить – страна большая.

Однажды отец получил повестку с требованием явиться в Полевской военкомат. Его должны были забрать в строительный батальон, короче, стройбат, и отправить для прохождения службы. В армию отца не призывали из-за национальности, а так оставлять вроде бы и нельзя. Отец ушёл с повесткой в военкомат, но забыл дома документ, который мог освободить от призыва в силу необходимости его использования здесь, на строительстве завода.

Предполагаю, что эта бумага от организации, называвшаяся тогда «бронью», наверняка, заверенная органами, появилась не без содействия Владимира Александровича. Через некоторое время после ухода отца мама находит забытый им документ. А ушёл он сразу с вещами, готовый к возможной отправке. Мама рассказывала, что пережила ужасные минуты. Она схватила одежду, обувь и побежала по снегу в темень за отцом. Бежала она без остановки семь километров до военкомата и успела.

Вернулась домой она ночью, но не одна, а вместе с отцом. Мама была счастлива, отец вёл себя сдержанно. У мамы, сколько я её помню, побаливало сердце, и она часто говорила, что подорвала его именно на тех самых километрах, когда бежала, не переводя дыхание. Так, может, оно и было на самом деле. В награду за её чуть не марафонский пробег отца оставили с нами.

***

В феврале 1942 года отец с дядей Володей посещают в областном центре госпиталь для военнослужащих. Дело в том, что в декабре 1941 года дядя Ваня, находясь в частях действующей армии, сдерживавших наступление немцев на Москву, получил тяжёлую контузию. Случилось это во время боёв под Калининым. Он почти сутки пролежал в снегу, пока его случайно не обнаружила и не подобрала похоронная команда.

Контуженного, с обмороженными ногами Ивана Андреевича отправляют в медсанбат. Потом он оказывается в санитарном поезде, везущем раненных бойцов на Урал. В пути следования с пальцев его ног врачи снимают кожу, обнажая местами кости. От долгого неподвижного лежания на снегу у Вани началось воспаление лёгких, перешедшее в заболевание туберкулёзом. В таком состоянии оказывается он в военном госпитале в Свердловске, расположенном около горного института.

Зная адреса «новых» уральцев, Ваня пишет им. И вот в один прекрасный день «хлопцы» Володя и Саша, как снег на голову, вваливаются к нему в палату. Можно себе представить, какой радостной и важной для всех оказалась встреча, если о ней вспоминают спустя тридцать лет.

Ваня в письме к отцу по случаю его шестидесятилетия пишет в августе 1974 года: «Большое братское спасибо за приглашение на юбилей. Я ведь с тобой как с братом живу с довоенных лет (помню ещё М-Рязанцево, Лисхимстрой). Никогда не забуду Ваш с Володей приезд ко мне в госпиталь в Свердловск. Это было большой моральной поддержкой солдата, так как у меня связей с семьёй не было, все родные были на временно оккупированной территории, я был изолирован от всех. Ваш приезд ускорил моё выздоровление, поднял боевой дух».

Хлопцы помогали Ване продуктами, которые при этом заболевании очень важны для выздоровления, и даже достали пенициллин, который был, как новое лекарственное средство, большой редкостью.

После выздоровления Ваня попадает в военное училище и, как он рассказывал сыну Юре много лет спустя, ночью пошёл пешком из Свердловска в Северский посёлок в гости «к сёстрам и хлопцам». В одну сторону это расстояние 40 километров. Трудно представить, что такое могло быть на самом деле, но я верю этому. Молодость, военная закалка, особой силы жажда общения с родными и близкими, когда своя семья недосягаема, могли подвигнуть на одоление такого пути. К сожалению, я этих встреч с дядей Ваней не помню, хотя во мне есть ощущение того, что подобное происходило.

Войну Ваня заканчивает в Германии, будучи офицером Советской Армии, но продолжает службу в составе Советских войск за границей. Демобилизовавшись, возвращается в родные места, и в мае 1948 года в Донецком областном отделе народного образования ему предлагается несколько мест работы на гражданском поприще.

Иван Андреевич без колебаний выбирает наиболее сложный и одновременно ключевой вариант, чем подкупает тех, кто предлагал работу. Его назначают директором Снежнянского детского дома, располагавшемся в бывшем общежитии шахты № 16 в Леонтьевском лесу.

Со временем в местной газете появится большая заметка о И.А. Егорушкине.  Привожу из неё строки: «Иван Андреевич требователен, строг, но справедлив, большой души человек. Все двести выпускников детдома считают его своим отцом. Педагог, воспитатель, инженер детских душ, человек большой скромности». Позднее дядя Ваня работает в восьмилетней школе № 1 продлённого дня  города Снежное.                                                            

***

Подходил к концу 1944 год, на территориях Украины, освобождённых от захватчиков, налаживалась мирная жизнь, велось великое восстановление разрушенного войной хозяйства. В ноябре Зина с тремя детьми покидает холодный Урал. К этому времени её муж Володя трагически погиб. Уезжает Зина в Северодонецк, откуда три с лишним года назад начинался путь эвакуированных, уезжает в родные места к своей матери.

Вскоре из финского дома съезжаем и мы: чужую семью поселить в проходной комнате нельзя, а может, в связи с развитием завода дома подлежали сносу, или появилась материальная возможность снимать в рабочем посёлке избу. Для нашей семьи начался период аренды жилья у местных жителей. Того же финского дома я больше никогда не видел.

К семье Шулипы у отца было всегда доброе и уважительное отношение, я уж не говорю об отношении мамы к своим прямым родственникам. Когда ребята у Зины подросли, то по очереди приезжали на Урал, жили у нас и в Свердловском строительном техникуме получили среднее техническое образование - путёвки в жизнь. Позднее способные ребята закончили институты и крепко встали на ноги. Они и Люда помнили моих маму и отца, писали регулярно письма, иногда приезжали в гости, все были на похоронах моих родителей.

Уезжая на Украину, Зина забирает часть самых необходимых вещей, кое-что из багажа ещё остаётся у нас. В 1947 году мама собирает остатки имущества и отправляет его сестре. Сохранилась перепись «багажа гр. Шулипы Зины Андреевны на ст. Лисичанск», сделанная маминой рукой 18 января, заверенная печатью и росписью железнодорожного чиновника. Багаж из десяти вещей оценен в две тысячи рублей.

«Кухонная посуда - 200р, фуфайка - 200р, пальто - 700р, детская обувь - 100р, брюки - 200р, детский костюмчик - 150р, туфли - 200р, электроутюг - 100р, чугунок - 60р, книги - 90р».

Не мог я не привести этот выразительный документ дословно, его содержание потрясает. Интересно, что в таком скудном перечне вещей, каждая из которых играла важную роль в быту, нашлось место и книгам. Стоили они прилично - чуть меньше утюга с электрической спиралью, но в полтора раза больше чугунка.