Новости
07.01.22Письма из архива Шверник М.Ф. 05.01.22Письма Шверник Л.Н. из Америки мужу Белякову Р.А. и родителям 05.11.21Досадные совпадения 30.03.21Сварог - небесного огня Бог 30.03.21Стах - восхождение в пропасть архив новостей »
GISMETEO: Погода по г.Екатеринбург

Информеры - курсы валют

У Силиной

        Дом Клевакиных мы оставили через два с небольшим года, и по этой же улице, только ближе к церкви, сняли дом у Силиной. Владелица дома, оставшись одна, куда-то съехала. Домик был меньших размеров, но такой же планировки, стандартной для уральских изб. Сени, кухня с русской печью и лежанкой под самым потолком и горница на два окна.

К краю дома под прямым углом примыкал хозяйственный сарай с чердаком для сена. Ворота стояли на привычном месте. Изба приседала на одну сторону из-за сгнивших нижних венцов, но пол из могучих плах держался.

Корова, поросёнок, куры переезжали на новое место вместе с нами. Их апартаменты отличались мало, они просто не могли быть меньшими, так как и в предыдущих негде было развернуться. Дело в том, что положительная температура в сарае поддерживалась только за счёт тепла, выделяемого самими животными, поэтому лишний кубометр объёма являлся помехой. Всё  впритирку по высоте, длине, ширине, куры в своей загородке над поросёнком под самым потолком, там всего теплее.

Теперь мы стали одни хозяевами в доме, во дворе, в огороде, сами по себе, и в этом родители видели большое преимущество, для детей контактов с другими  сверстниками и развлечений стало куда меньше.

Начальная школа, в которую я ходил, была настоящей: кирпичная, двухэтажная с большими классами. В ней стало больше света, и какое-то просветление совершилось в моей голове. Стояла школа  рядом с церковью, и стала к нашему новому дому намного ближе. На противоположной стороне улицы были остатки деревянного тротуара, он вёл к школе. Дорога на учёбу из дома и обратно сократилась, а ведь это были лучшие минуты. Если в тетрадях не нёс огорчений, то отключался от всего, думал и мечтал, лишь зорко следя за проломами в тротуаре, жалея, что путь быстро заканчивается.

Жизнь шла размеренно, быт улучшался, как инженерно-технического работника, отца «отоваривали». Раза два в году можно было купить экзотические продукты. К Новому году это мандарины и, трудно поверить,  виноград «дамские пальчики»: продолговатый, ровный, на крупных кистях. Настроение в такие дни поднималось. Время, как мне представляется с высоты нынешнего возраста, двигалось медленно, и по этой причине казалось, что жизнь сравнима с вечностью.

Насколько я уже тогда подрос и был сообразительным, можно судить по такому случаю. Сидеть дома и глядеть в окно из кухни во двор, а из горницы на улицу скучно и грустно. Хотелось погулять, и мы с сестрёнкой решились. Проблема была лишь в том, куда деть ключ от висячего замка на входной двери в дом. Как его передать, если вернётся мама. Не найдя нас дома, она точно перепугается насмерть и к тому же не сможет попасть в дом.

Успокоить её просто: под замок, а точнее, в его дужку, засунули записку со словами о том, что ушли погулять. А вот с ключом сложнее, пришлось поломать голову, пока не нашёлся выход. От замка прямо на двери мелом рисую первую стрелку, с отрывом от неё следующую и т.д. Дойдя до завалинки, стрелки двинулись по доске, потом спустились к земле, где лежал камень, под который я и подсунул ключ. Здорово придумал, так как мама тогда ключ нашла.

Тем же вечером родители каждый по своему, с разной степенью строгости объяснили, что сделанное мною неплохо для родителей, которые по стрелкам добрались до ключа, но замок вешают не от членов семьи, а от воров, а по отношению к ним придумка - глупость. Воровства тогда хватало, дома жулики посещали часто. Однажды ночью к нам в окно, когда отца дома не было, лез вор. Он выставлял стекло, но мама услышала, вскочила, натолкнулась на стол, который снесла с места, наделав много шуму, и включила свет.

Тут нам покупают детский двухколёсный велосипед. Осваивал езду сам, и учил кататься Талу, но она ещё была маленькой. Велосипед редкость - на половину деревенской улицы один. Завидовать было некому, детворы немного, да и вызвать зависть мы не стремились.

                                                                            ***

Благополучие в дом приходит не само, оно достаётся трудом старших. Мама ходит на рынок и продаёт варёное молоко и разные молочные продукты. Росли в те годы мы на молоке: сметана, сливочное масло, творог, варенец, молоко кислое, парное. Я хорошо разбирался в молоке, по вкусу точно определял его жирность, и такую способность не потерял с годами.

Мама варила молоко в глиняных крынках в русской печи. Образовывалась румяная рыжеватая пенка, такая сладкая, ароматная, мягкая и местами с хрустом. Всё содержимое вместе с пенкой переливалось в стеклянную посуду и уносилось на рынок. В нашем распоряжении оставались крынки, и, сидя на полу, зажимая их по очереди между ног, ножом подчистую срезалась подгоревшая пенка и съедалась. Это было не утоление голода, а упоение вкусом крыночной пенки.

Корова наша Морька по понятиям частного уральского хозяйства давала молока слишком много. В первые месяцы после отёла 18 и более литров в сутки. Хватало молока на то, чтобы кормить молодого телёнка и нас всех. Менее десяти литров в сутки мама не надаивала. Можете представить себе, как это много  на семью. Из молока, жирность которого доходила до четырёх с лишним процентов, снимая в три пальца толщиной вершки, получали сметану, из сметаны, взбивая  вручную, сливочное масло белого цвета. В доме всегда стояло кислое молоко, варенец, творог. Особенно вкусным было молоко парное, ещё не остывшее после дойки.

Всё это не само собой получалось: корову нужно кормить, поить, выгонять на пастбище, ухаживать за ней. На дойку мама уходила как на праздник: чистый подойник с тёплой водой, чтобы обмыть корове вымя, белое полотенце, чтобы вымя вытереть насухо, а потом им накрыть ведро после дойки, подобранные под платок волосы, обязательно ласковое напевное обращение, начинавшееся ещё до дойки. И Морька отдавала за такое ухаживание всё. От продажи на рынке молочных продуктов были деньги на покупку кормов и сена.

                                                          ***

        Продавая на рынке молоко, мама никогда не брала меня с собой. Тем более она не отправляла меня туда одного. Правда, однажды я напросился не только сходить на рынок, но и попробовать продать товар. Семью нашу в очередной раз отоварили селёдкой и в таком количестве, что нам самим её было не съесть.

И вот, сложив пяток селёдок в прорезиненную сумку, отправился я попытать счастья. Рынок находился в сотне метров от дома. Была это не самая чистая территория в посёлке, но и любую другую торговцы быстро бы замусорили. Настоящих прилавков с навесами было всего два, поэтому продавцы располагались вдоль забора, как раз на пути тех, кто заворачивал заглянуть на торговлю.

День был воскресный, чувствовалось всеобщее оживление, в которое вливалось и моё возбуждение, испытываемое в ожидании часа продажи. Стояло тёплое время уральской весны, полное  оптимизма, и в быстрой распродаже селёдки я не сомневался. Цена за одну штуку, которую я должен был назвать покупателю первый раз, мама мне сказала. Знал я и до какой стоимости можно торговаться. Запомнил назубок различные варианты ответов, и в какой карман положить выручку, и как её придерживать локтём левой руки, чтобы деньги не вытащили.

Дала мама наказ и на случай выходки хулиганов: нужно самому отдать им всех оставшихся на ту минуту селёдок вместе с сумкой и газетой для обёртки и даже содержимое кармана, который я до этого придерживал локтем. Тут возникала неясность - зачем придерживать карман локтем всё время, если потом отдашь содержимое сам? Про себя я решил, что там увижу, как распорядиться товаром и выручкой.

Присел я на корточки у забора, навалившись для устойчивости на него спиной. Оглянулся и убедился, что со стороны забора хищение денег из кармана меня не ждёт, уж больно длинной и тонкой нужно было вору иметь руку. Сумку поставил прямо на землю возле ног, легонько сжав её ступнями.

Вытащил  самую привлекательную селёдку и положил на расстеленную газету, а всё это вместе - на сумку. Проверил даже, чтобы на этой стороне газеты не оказалось портрета известного деятеля, а лучше для надёжности никакого портрета, не то сексоты (секретные сотрудники) могут донести и пришьют дело, как тогда говорилось.

Разочарование я стал испытывать уже в первые минуты торговли, так как внимание к селёдке, если оно и имело место, то открыто не проявлялось. То ли отоварилась селёдкой не только наша семья, то ли все уже были сыты ею по горло, купив раньше на рынке, то ли не вызывали интерес её внешние данные, но я был сражён равнодушием. Я прекрасно знал, как ответить на второй вопрос покупателя о стоимости одной рыбины и всего содержимого сумки оптом, а мне не задавался даже первый. Никем.

Время шло, селёдка обветривалась и быстро подсыхала на солнце. Я менял рыбёшек, доставая из темени сумки следующих представительниц, но их постигала та же участь. Никто не интересовался ценой. Мало того, что не хотели покупать, это было сразу видно по лицам людей, проходивших мимо, но они не приценивались даже.

Это было для меня непредвиденным ударом, так готовился, столько пережил, и вот результат. Когда первая рыбка дважды побывала в сумке в ожидании очереди и оказалась вновь на газетке, она уже вызывала у меня сострадание. Похудевшая, как-то опавшая, без былого лоска, который впитала газета, с налётом желтизны и белыми крупицами соли, она не смотрелась.

Я стал помогать ей, как мне казалось, выглядеть лучше. Открыл во всю ширину рыбий рот, и он, засохнув, больше не сомкнулся, расправил веером селёдочный хвост, растопырил боковые плавники и особенно главный спинной. Они так и застыли в приданной им форме. Приоткрыл жабры, чтобы можно было подумать, что она ещё недавно дышала. Я делал всё, что подсказывала моя фантазия, а внутренне чувствовал обречённость. Закончив подготовку, поднял глаза, ожидая увидеть заинтересованность прохожих.

То, что мою селёдку и меня замечало теперь большее число прохожих, могу поклясться, было именно так. Тем обиднее было их равнодушие, тем обиднее, что они стали подальше держаться от меня, а их усмешки себе под нос просто не нравились. Когда терпение моё через несколько часов завершилось, стал собираться уходить.

Мне не удалось придать селёдке прежнюю форму, и я положил её такой, какой она была. Карман ни локтём, ни вообще ничем не придерживал. Конечно, я не плюнул на то место, где только что сидел, и не плевал на сложенную селёдку, хотя слюнями одно время её смачивал для блеска, и ушел расстроенный.

Мама успокаивала меня, находила объяснения, и всё исподволь спрашивала, что я делал такое с селёдкой, чтобы она так симпатично выглядела. Успокоившись, я поделился секретами и обидами на тех, чьё внимание мне не удалось привлечь. Так всё и закончилось тогда, а другого случая продавать товар больше в жизни не представилось.

                                                                          ***

К этому времени школа уже начинает показывать свой нрав и вмешивается в мою жизнь, не спрашивая согласия. Однако на мою учёбу пока в семье смотрели сквозь пальцы, никакой соревновательности с другими и специального оценочного рубежа. Исключением была только мама, которая  контролировала  приготовление мною уроков.

И всё же рубеж существовал, только не знаю, почему он проходил между двойкой и тройкой. Чем каждая из этих цифр плоха в отдельности, никто не скажет, когда ведётся счет, а, становясь оценками, они преображаются. Почему граница не была установлена между единицей и двойкой, какое количество проблем этим бы сразу снималось. А то приходилось переживать, ёжиться, впадать в отчаяние, как можно дольше не давать маме повода вспоминать про дневник. Но она узнавала любую полученную мной в школе оценку, едва увидев меня. Как ей такое ясновидение удавалось, долго оставалось тайной.

Тем не менее, тогда, заканчивая четвёртый класс, учился я совершенно без напряжения, т.е. не напрягался сам и не напрягал оценками родителей. Достигалось это тем, что я должен был каждый вечер приносить и показывать маме тетради со сделанными уроками, лучше это было делать до возвращения отца с работы. И всё-таки, если бы когда-то их мама не попросила, я бы об этом не напомнил.

Тогда мало что понимали в стрессовых нагрузках на малышей, поэтому, начиная с четвёртого класса, мы сдавали экзамены по полной программе. В экзаменах было самым сложным переписать вопросы экзаменационных билетов,  давался на класс только один экземпляр, копии не существовали даже в воображении, а времени было в обрез. Переписывали их после уроков. Я успевал записывать за медленным произношением текста учительницей, хотя не всё мог потом прочесть.

Когда позднее интересовались, где я так основательно испортил почерк, то приходилось ссылаться на переписку экзаменационных билетов. Сам на почерк не жаловался и не жалуюсь, так как могу прочесть большую часть написанного. Переписав билеты, мне уже не составляло труда сдать экзамены.

                                                                       ***

В эти годы у родителей появляются первые близкие знакомые: Маруся и Франц Петрович. Они были моложе родителей, детей не имели. Дружба нашей семьи с Марусей прошла через всю жизнь. Двигалась и говорила Маруся плавно, немножко замедленно, она как бы давала возможность другим полюбоваться собой, оценить свои внешние великолепные данные. Франц Петрович уступал жене в росте, имел приятные черты улыбчивого человека. Они хорошо относились к малышам, а мы в ответ их обожали.

Потом, к нашему большому сожалению, их союз распался, и Маруся, сделав  небольшую паузу, появилась у нас с Андреем Леонтьевичем Кафтаревым - местным жителем, оставившим свою семью ради Маруси. В противоположность Францу Петровичу был он высок, довольно сумрачного вида, суховат в общении. Отношение к нему, особенно первое время, у всех было сдержанным.

Маруся с мужем затем уедут с Урала, но раза два они навещали нас. В 1982 году у Маруси врачи обнаруживают заболевание раком, ей делают операцию в больнице Свердловска, куда попадает она с нашей помощью, принимает затем сеансы химической терапии. Года через три повторяет курс лечения уже неузнаваемой женщиной, потерявшей былую привлекательность, вскоре теряет и жизнь.

Андрей Леонтьевич после смерти Маруси даже пишет нам письма, но мама ему не отвечает. Она всегда придерживалась строгих правил в поведении, а он привёл в дом другую женщину. Кафтарев постепенно сходит с ума, всего боится, баррикадирует окна и двери в квартире и умирает. Детей с Марусей у них не было. Печальной оказалась история, которую никто не мог предположить в годы нашего знакомства.

Родители были молоды, иногда ходили в гости и принимали гостей «в складчину», т.е. обе семьи на равных участвовали в расходах. Мужчины выпивали и закусывали, садились за шахматы, я толкался рядом, силясь понять притягательность игры. На мои вопросы они отвечали: «Ну, ты ещё маленький». Женщины разговаривали более энергично, чем обычно, одёргивали мужчин, если те переходили к политике. Всё шло своим чередом.

                                                                             ***

Хозяйка квартиры, где проживала Маруся, была старой женщиной из местных жителей, кажется, они находились в родстве. Ей тоже подносили угощение, и она после этого, явно подобрев, отводила детей к столу в уголок, доставала с почтением и налётом таинственности толстенную огромного формата книгу с массивным переплётом, и по каждой странице вела рассказ. Боже, что это была за книга!

Выпущенная еще в начале двадцатого века с буквой «ять» и другими особенностями написания и стиля, книга содержала портреты и жизнеописание беглых каторжников. Они находились в розыске, скрывались, в основном на Урале, и в ту пору ещё могли быть живы. Старушка на память, как о своих близких родственниках, вела пересказ страниц и предлагала всматриваться в лица разбойников на рисунках.

Вела она себя так, словно ждала их в гости, если не всех сразу, то, по крайней мере, того, о ком говорила. Сидя спиной к окну, она многозначительно оглядывалась и наклонялась к оконной раме. На улице темень, метёт метель, завывает ветер, на окне изморозь. Было жутко, я с сестрёнкой всё время косились на стёкла.

Рисунки притягивали к себе, а потом, закрывая глаза перед сном, невозможно было избавиться от пережитых впечатлений. Проплывали неторопливо услышанное и увиденные лица разбойников. За один присест старушка посвящала нас в две - три истории, видимо, считая, что и этим эффект будет достигнут. В следующий раз всё повторялось на новом материале. Для нас эти посиделки были вроде просмотра телесериалов ужасов про молчаливых разбойников в сопровождении дикторского текста за кадром.

Когда в конце девяностых годов на российские телеканалы из других стран мира пришли низкопробные боевики, триллеры и фильмы ужасов, они меня тронули мало, так как больших потрясений, чем я пережил в детском возрасте, рассматривая ту книгу, уже быть не могло.

                                                                             ***

Развлечениями в те первые послевоенные годы жизнь не баловала. Воскресный день - это тот же рабочий день, только на домашней ниве. В кино ходили редко.  Припоминаю лишь единственный случай выхода всей нашей семьи на отдых по случаю праздничного события городского масштаба. Пора стояла тёплая с намёком на середину лета. За полуразрушенной церковью после какой-то официальной части народ разместился прямо на траве семьями и компаниями с выпивкой, закуской, картами, домино. Из подвижных развлечений предлагалось катание на лодке по городскому пруду.

Лодка двухвёсельная с плоским дном, так называемая плоскодонка, с чуть наклонными в сторону воды бортами, на четыре человека. Щели просмолёны битумом, он растрескался, вода сочится и тянет посудину ко дну. Но на дне лодки, а не пруда, спасательный ковшик для вычерпывания воды. Плоскодонка очень напоминает обычный ящик, перемещения в ней осложнены тем, что из-за её крайней неустойчивости она всегда готова зачерпнуть воду и утонуть.

Не знаю, кто раззадорил отца, только не близкие родственники, но обычно уравновешенного человека в нём нельзя было узнать. Он захотел покататься на лодке вместе со всей семьёй. Мама в этот раз, как и всю жизнь, напитки горячительные принимала в крохотных дозах и, будучи трезвой, прекрасно представляла возможные последствия плавания. Плавать умел только один отец. Её сопротивление и верещание детей, которые ещё никогда не катались на лодке, привели с учётом желания отца к тому, что он оказался на вёслах спиной к движению, а мы на кормовой скамье. Мама прижимала к себе ребят, я - ковшик для вычерпывания воды.

На удивление, нам удалось не только тронуться с места, но и доехать до середины - самого глубокого места пруда. Получилось так, видимо, потому, что трое из четверых в лодке не дышали. Почувствовав, что у него получается, отец решил обучить гребле и меня. Только тут уж мама стояла, а точнее, сидела  насмерть и не выпустила меня из своих сильных рук.

Мы пересекли пруд поперёк, потом проехали вдоль плотины, какое-то время гнались наперегонки, так что боковая волна переливалась иногда через борт, и приходилось её вычерпывать, продолжая не дышать. Отец даже попытался привстать, приветствуя знакомого на берегу, но днище посудины заходило ходуном, и он сел обратно. Потом лодка  выдохлась, уткнулась в берег носом и, когда мы из неё выходили, чуть не перевернулась уже у берега. Мы сошли, радуясь и путешествию и его блестящей концовке.

Поездка эта не забылась. Дольше всего она оставалась в памяти у мамы. И через много лет в подходящей ситуации она выговаривала отцу: «Ты же мог всех нас утопить. Как же ты решился тогда?». Отец соглашался с тем, что мог, но всё ведь кончилось нормально. Нормально, если не считать, что больше к пруду мы никогда не подходили.

                                                                          ***

        Время от времени, живо интересуясь происходящим вокруг, я ставил посильные эксперименты. Маленькое окошко из кухни выходило прямо во двор, а так как несколько венцов дома сгнили, то низ окна доходил почти до земли. Поэтому из окна виделось не столько небо, сколько земля с оставленными на ней крупными следами нашей Морьки и поросёнка. Больше всего было куриных следов. Хотя у курицы ног вдвое меньше, чем у коровы, но зато они брали количеством и временем, проводимым на улице. К тому же шаг у курицы короче, чем у коровы. Вот и считайте, сколько оставит следов корова, дойдя от сарая до ворот и обратно, и сколько на том же пути, например, петух. Разница есть.

Со следов на земле начиналась история, припомнившаяся мне. Глядя на следы, потом на куриные ножки, я обратил внимание на то, что куры склёвывают с земли разноцветные камешки. На улице их было много. В курином желудке они постепенно истирались, уменьшаясь в размерах, и перетирали при этом пищу. В нашем дворе, где куры постоянно рыскали, их находки были реже, и я решил помочь им.

В сенцах стояло ведро с кристалликами соли, которые добавлялись в корм, в основном, корове, чтобы еда не казалась пресной. Набрав пригоршню соли, я выбросил её в приоткрытую дверь под куриные ножки. Оживление в их компании стало заметным, я уже не говорю о петухе, который себе лично присвоил находку и стал предлагать её подружкам, а сам стоически воздерживался от употребления соли. Этим он давал понять, что всё в первую очередь для них.

Пришлось ещё и ещё раз подбрасывать соль, но куры не насыщались. В какой-то момент я решил оставить соль и корове со свиньёй. Подумал ещё о том, что хорошего надо давать понемножку. Половине кур этого хорошего действительно хватило, только они и я узнали об этом к вечеру.

Именно к вечеру, специально к приходу родителей, куры стали устраивать сцены. Им по очереди делалось дурно, ножки подкашивались, они утыкались зобом в землю, театрально закатывали глаза и выполняли задержку дыхания. Не все правильно рассчитывали перерыв в дыхании, и некоторые не смогли к нему вернуться, даже когда захотели. Другими словами, куры стали дохнуть.

Мой эксперимент не включал наблюдение за курами после корма, поэтому о их падеже я узнал не первым. Заволновались, и даже очень, родители. Ещё бы, прямо на глазах одна за другой куры пропадали. Это какой же убыток хозяйству и, главное, что за причина, как уходить от беды? Выход всегда был один, когда начинался мор. Нужно, чтобы насильственная смерть наступила раньше естественной, тогда можно брать мясо в пищу.

Всех, неуверенно стоявших на ногах, ждало облегчение - им отрубили головы. Тогда полегло больше десятка кур - лучшая половина семейства - наиболее сильные и смелые. Я, как и взрослые, терялся в догадках: что же такое произошло, с чего бы это всё? Свою причастность к случившемуся падежу кур никак не подозревал. Когда же вскрыли зоб у одной, а потом у другой курицы и наткнулись на кристаллы одного размера и цвета, похожие на те, что лежали в ведре в сенях, причина стала проясняться. В этой истории, не стремясь к тому, я начал занимать центральное место.

Отец расправился со мной, но не в такой степени, как с курами. Для себя урок я вынес - нельзя экспериментировать на всём материале сразу, а нужно начинать с одного образца или представителя. Вот только в отношении коровы я не понял, как быть с нововведением, или нужно ждать появления телёнка, а потом ставить эксперимент. У отца уточнять не стал.

Если к этой истории отнестись философски, а я так и подошёл тогда, то ничего особенного не произошло. Но одно мне было очень обидно. С нашим петухом мы не дружили, как можно дружить с таким дураком. Уж если кому желать плохого, то ему в первую очередь. А он, представляете, тогда выжил и с ожесточением мстил мне за потерю лучшей половины куриной семьи.

Пришлось в домашнем инкубаторе выращивать пополнение. Когда оно подросло, петуху стало не до меня. Всё постепенно забылось, эксперимент мне простили на том условии, что я не буду торопиться ставить новый.