Старшие классы

       Двор кишел ребятами всех возрастов, быстро по неизвестным признакам рассортированных мамой на плохих и хороших, что затем вскоре и подтвердилось. Проводить время было с кем - только выйди на улицу, но я выходил редко, так как заболел учёбой и чтением. Зеркало подтверждало отсутствие внешних изменений, а вот внутри что-то поменялось местами. Как Азия с Европой при пересечении границы во время переезда из Северского в Первоуральск. Родители говорили, что я взялся за ум.

Мужская школа располагалась почти у ограды Новотрубного завода. Дойти до неё можно было, только осилив половину улицы Школьной, за железной дорогой с редкими паровозами наискось пересечь Корабельную рощу, пройти мимо городского рынка, перейти Московско-Сибирский тракт, попетлять между деревянными домиками. Школа была кирпичной в два этажа, опрятная, поражала высотой этажей, размерами классов и шириной коридоров. Замысловатость главного фасада объяснялась тем, что строили её в период конструктивизма, пришедшийся на тридцатые годы прошлого века.

Возвели школу в низине, за прошедшие десятилетия она вросла в землю так основательно, что пол первого этажа оказался вровень с поверхностью земли. Справа от входной двери вдоль стены здания в тёплое время года стоял длинный металлический ящик с водой для мытья грязной обуви.

Ученики носили чёрные кители со стоячими воротниками, к которым подшивались белые подворотнички. По кителю сбегал один ряд блестящих пуговиц, натиравшихся до блеска зубным порошком. Штанины брюк внизу имели ширину  35  сантиметров и более, что определялось денежными возможностями.  Обмундирование завершали чёрные ботинки. Допускалась лишь короткая стрижка волос, но их длина могла немного прирастать с переходом в следующий класс. Сама форма одежды настраивала молодых людей на деловой лад.

Этому способствовал и вызывавший всеобщее уважение седовласый директор – Рубцов Евгений Ильич, носивший на лацкане пиджака орденскую колодку с наградами за боевые заслуги. Худощавый и обаятельный человек, возраст которого уходил за шестьдесят лет, никогда не повышал голоса.

Способствовал деловому настрою в учёбе и заведующий учебной частью – Золотавин Борис Леонидович, человек средних лет, с очень колоритной крупной фигурой, с огромными кулачищами и невероятной громогласностью.

Завуч выгонял из туалетов курильщиков, за шиворот разнимал дерущихся, находился в центре всех коридорных происшествий. Его побаивались и уважали, даже в прозвище «Боря-Лёня» не забывали упоминать отчество. Строгость Золотавина была напускной, и это знали. Позднее он возглавит в исполкоме Первоуральска отдел народного образования.

Дирекция, школьные учителя, словно договорившись, твердили каждый день о необходимости поступления в институт. Процент ребят, принятых в ВУЗы после окончания нашей школы держался высоким, чем справедливо гордился коллектив учителей и дирекция.

Квалификация преподавателей не шла ни в какое сравнение с теми, что учили в средней школе рабочего посёлка Северский. Каждый из них был примечательной личностью, увлечён своей работой. Приятно вспоминать в каком ритме, с каким напором и самоотдачей они ковали из нас будущих мастеров производства и научных работников.

***

       Самой яркой учительницей была Александра Александровна Наумова. Года её подходили к сорока, невысокого роста, худощавая, стройная. Она не была привлекательной, в профиль особенно становилось заметной небольшая утопленность верхней губы. Когда же она начинала говорить, а преподавала русский язык и литературу, то дикцией, чёткостью фраз, красотой речи, знаниями просто завораживала.

Характер имела властный и одновременно неравнодушный, требовательный, непримиримый и добрый. Она открыла для меня и других учеников мир литературы, пусть в рамках учебной программы, но открыла его, объяснила, помогла многое понять.

Меня Александра Александровна покорила сразу, я полюбил её, дорожил каждым взглядом и жестом в мою сторону. Осознавая уровень собственного развития и знаний в этих предметах, я стыдился того, что не могу передать свои чувства из-за недостатка слов и грамотности. Приходилось тянуться, запоминать, зубрить, мне было не всё равно, что она скажет по поводу моих ответов. Все годы учёбы понимал, как недосягаема она.

Жила Наумова недалеко от нас в финском доме. Однажды она пригласила меня к себе домой для разговора, значит, заметила мою привязанность и хотела помочь. В квартире с соседями она занимала крохотную комнатку, заставленную вещами и заполненную книгами до отказа. От волнения, начавшегося ещё накануне, и беспокойной ночи, неясных, необъяснимых в ту пору переживаний и надежд на что-то неизвестное, я должен был умереть ещё на лестничной площадке между этажами, когда поднимался к ней, но не мог не дойти и не увидеть её.

Она встретила меня в халатике, угостила чаем и сама его разливала, пододвинула печенье с конфетами. Говорила со мной одним, смотрела на меня одного, спрашивала про какие-то пустяки, про отношение к её предметам и вообще о жизни.  Я смущался, понимая, что не могу отвечать красиво, что мало знаю. Мне было стыдно самого себя, своей неразвитости и это окончательно сковывало мысли и речь. Ей не удалось разговорить меня в той степени, как того бы мне хотелось. Ушёл от неё расстроенным.

Утром она не подала виду, что разочаровалась во мне, но больше на разговор по душам не приглашала, и, значит, моя самооценка была правильной. В дневнике 10 февраля 1951 года я записал: «Вчера вечером был у А.А. Наумовой, поговорили с ней, как два близких человека. Она мне ещё больше понравилась, как учитель и как человек. Решил я твёрдо взяться за уроки. Не знаю, что из этого выйдет. Должно получиться. Получится».

Уже поступив в институт, я узнал о том, что «А в квадрате», как ученики звали Александру Александровну, никого не предупреждая, уезжает в Пермь вместе с учителем по истории Аркадием Александровичем, который оставил в Первоуральске свою семью. Я не осуждал её за бегство с историком, и благодарный за науку и порождённое ею чувство любви во мне, искренне желал счастья в личной жизни, которой у неё до этого не было.

Боже! Какой же глубокий след может оставить учитель в ученике своём, даже не блещущем способностями. Она очень подтянула меня за короткий срок в своих предметах, о чём вспоминаю и сейчас с глубокой теплотой.

***

       Математику - алгебра, геометрия, тригонометрия - преподавал Овсепян Рубен Иванович. Солидного возраста, участник войны, он прихрамывал на одну ногу, и одна рука у него действовала плохо: результат ранения на Сапун Горе. Говорил с акцентом, требовательностью к поведению учеников не отличался. На его уроках можно было переговариваться и при хорошем настроении преподавателя даже перемещаться. Когда в классе особенно разгорались страсти, а он в это время что-то рисовал на доске, держа в руках сразу и линейку, и тряпку, и циркуль, и тетрадь, и мел, он вдруг резко оборачивался и очень громко без акцента выкрикивал одно слово: «Ти-хо!» Все после этого сразу замирали.

Другая его крылатая фраза, сопровождавшаяся категорическим жестом здоровой руки, содержала больше слов: «Садись, два!» Темперамент Рубена не выдерживал долгого выяснения уровня знаний. Ему не хватало терпения уточнять оценку, которую заслужил ученик, если она оказывалась между двойкой и пятёркой. В классном журнале промежуточные оценки встречались намного реже, чем крайние. Однако двойки не всегда воспринимались им как двойки, и если между ними попадались пятёрки, то за четверть вполне мог выставить четыре. По крайней мере, итоговая двойка никому не грозила.

Один из учеников класса Червов Юра, похожей комплекции и тоже прихрамывающий от природы на одну ногу, чёрный, как смоль, копировал его исключительно точно. Особенно у него получалось это самое слово с ударением на последний слог: «Ти-хо!» и потом сразу за ним: «Садись, два!»

Рубен Иванович фанатично любил свои дисциплины. Привожу строчки из моего дневника за десятый класс: «Он всё собирает модели, вешает, пересчитывает, дрожит за них. Он рассказывает не только то, что есть в книге, как делает большинство учителей, а старается всегда дать дополнительный материал, кстати, он ведёт работу математического кружка, председателем которого я являюсь».

Объясняя, он забывал обо всём, всегда с головы до ног перепачканный мелом и с горящим взглядом. Он придерживался своеобразной системы преподавания. Если заходил в класс с затаённой улыбкой, то все знали, что он где-то откопал или придумал сам заковыристую задачку, и сейчас начнётся занимательное соревнование. Рубен молча клал на стол классный журнал, подходил к доске и писал условие задачи. В конце выводил слово «ответ» и ставил вопросительный знак. Радостный поворачивался к нам и давал старт.

Теперь предстояло решать, первому, кто скажет правильный ответ, будет выставлена пятёрка. Довольный тем, что озадачил всех, потирая руки, он хромал между партами и уже откровенно улыбался. При этом оставался в напряжении, так как нужно точно определить, кто скажет первым верный ответ. Шло соперничество.

Ученики в классе были разного социального положения. Одна группа, относившаяся к местной знати, были сыновьями руководителей цехов Новотрубного завода. Они жили в тех самых 4-х этажных домах, имели хорошую обстановку в квартирах, где мне, правда, ни разу не приходилось бывать, владели личными библиотеками, музыкальными инструментами. Ребята были хорошо развиты, физически крепкие и почти все высоченного роста против остальных. Ну, просто на две головы выше.

По случайному совпадению, а возможно и нет, они были евреями, независимо от того, какую носили фамилию: Шайкевич, Эйсмонт, Барац, Клемперт, Осипов, Мендельсон. В немецком языке, в русском, в литературе их никто не превосходил. Держались они своим кругом и не очень охотно допускали в него.

В моих дневниковых записях той поры Виктор Шайкевич, который был признанным лидером не только этой группы, но и всего класса, упоминается не один раз. Он имел высокий рост, был чуть полноват и в силу этого медлителен. Равных по способностям в классе ему не было, при этом он не кичился знаниями, держался скромно, был не по годам рассудительным и сдержанным. Не случайно мне порой казалось, что он старше остальных в классе на несколько лет. Его влияние на меня все годы совместной учёбы было положительным.

Но в данном случае шёл урок геометрии, требующей при решении задач пространственного воображения, которым обладали не все.

Остальные ученики представляли менее выразительные слои общества: были и победнее, и бедные совсем, уступали в физическом и умственном развитии, жили в иных условиях. Однако среди них находились ребята с задатками и способностями. Большая часть класса принимала на себя обязанности болельщиков, переживавших за исход поединка. По-настоящему соревнующихся было четверо-пятеро: Шайкевич, Клемперт, Эйсмонт, Червов, тот самый, что копировал Рубена, и я. Наша двойка с Червовым их не превосходила, но порой была на равных, нас поддерживал класс, притом  многие открыто.

Рук не поднимали, просто выкрикивали ответ. Рубен несколько секунд раздумывал, потом с ехидством говорил: «Нет». Поиск продолжался, и напряжение росло. Наконец, кто-то попадал в цель. Рубен, сияя, торопился к столу, хватал ручку и выводил в журнале огромную, не пропорциональную заслугам жирную пятёрку напротив фамилии отличившегося. Затем говорил: «Пять, иди к доске!» У доски иногда выходили заминки, кто-то запутывался в объяснениях, но полученная оценка уже не исправлялась. Мне приходилось переживать счастливые моменты победителя, значит, упав с сеновала, я не отшиб свои математические способности.

Рубен сникал, когда надо было переходить к опросу учеников по домашнему заданию, и загорался лишь, излагая новый материал, стараясь не только словами, а своим внутренним огнём, видневшимся в его глазах, донести до нас содержание очередного раздела.

***

       Сергей Иванович Бирюков вёл физику и астрономию. Ему было за пятьдесят лет, он носил невероятно длинные волосы, которые при наклоне головы вниз закрывали лицо, а он привычным жестом руки отбрасывал их назад, открывая высоченный лоб. Его оригинальность сводилась не только к причёске, но и к манере вести предмет. Он не признавал учебников по физике, материал диктовал из собственных потрёпанных тетрадей.

Диктовал медленно и требовал дословно за ним записывать. На следующем уроке отвечающий должен был слово в слово повторить его формулировки, т.е. рассказывать наизусть. Физику, как ни один предмет, мы страшно зубрили, так как в определениях не допускалось менять слова местами и делать какие-то пропуски. Бирюков говорил, что все лишние слова уже исключил сам, поэтому оставшиеся нужно только дословно заучить на память.

«Направленное движение электрических зарядов в электрическом поле называется электрическим током» - это один из оставшихся в голове текстов-шедевров. Его манера обучения лишала творческого начала, и когда мы сдавали вступительные экзамены в институт, то поражали членов комиссии чёткостью и лаконичностью ответов, но могли сесть на дополнительных вопросах, требовавших сообразительности.

Астрономия захватила меня, как ни один предмет. Эта дисциплина была созвучна желанию разобраться в устройстве и понять окружающий мир. Единственный учебник, который я, как художественное произведение, прочёл до конца в один присест. Жаль, учебник оказался самым тонким, а преподавание астрономии недолгим. В школьной библиотеке книги такого содержания отсутствовали. За астрономическими новинками с интересом слежу до сих пор. Фантастический, непознанный и не объяснённый до конца мир. Наш физик не успел переложить астрономию на свои формулировки и этим самым не отбил охоту к её познанию.

***

       История была за Аркадием Александровичем Макрушевским. Специально не употребляю слово преподавание, ибо оно не отвечало тому, что происходило на уроках. Он был участником войны, недавно вернувшимся со службы в армии, человек не злой, крайне разговорчивый, даже многословный, знающий обо всём  и даже отдалённо не напоминавший военного человека. Личная жизнь, наверное, у него не сложилась, и по слабости характера он временами уступал обстоятельствам. В такие дни Макрушевский приходил на урок хмельным, что было заметно. Очередных тем предмета, как правило, не касался, а просто говорил независимо от степени опьянения, что нам задаётся к следующему уроку.

Потом тщательно проверял присутствующих, выдавая всё-таки этим свою былую принадлежность к армии. Опирался локтями на стол и, глядя не на фамилии в журнале, а на лица учеников в классе, подбирал по их выражению отвечающих. Одни у него могли иметь несколько оценок, а другие оставались не опрошенными. Когда он ставил оценку в журнал и видел, что ученик имеет их уже несколько, то искренне удивлялся.

Минуты после проверки наличного состава были самыми ответственными. Кто первым задаст вопрос: он нам, или мы ему. Вопрос нужно было задать красивый и грамотный, в чём-то спорный, но не наобум. Специально договаривались, кто это сделает - тут выручали великорослые мальчики. Услышав вопрос, Макрушевский забывал обо всём и начинал рассказывать, интереснее всего рассказывал об армии и боевых действиях. Останавливал его звонок на перемену. Он был недоволен тем, что не успел дать полный ответ, а нам было жаль, что рассказ прерывался.

Помню случай, когда А.А. был выпивши настолько, что оценки в журнал выставлял не ручкой, постоянно терявшейся, а большим гвоздём, который каким-то образом оказывался у него под рукой. Он опускал его в чернильницу, в журнале добавлялись кляксы, между которыми выводилась дикого размера оценка. На хорошие баллы не скупился, ставил только повышенные отметки, будто не знал, как пишутся другие. Мы его не выдавали, он нравился нам, так как рассказывал о жизни, которую ещё предстояло узнать.

Для полной картины будет уместно привести записи из дневника тех лет, чтобы сопоставить мнение о человеке на момент непосредственного общения и спустя много-много времени. Итак, я пишу: «Он приходит, что-то, как во сне, спрашивает и уходит. Нужно сказать, что он просто «гениальный» человек, ибо чтобы ты его и о чём бы ни спросил, он всегда без запинки ответит. Я думаю, он просто врёт в большинстве случаев, и так думает большинство наших ребят».

Именно с ним Наумова А.А. уехала в Пермь, оставив школу. Полагаю, что она взяла его в свои руки, и про выпивку он забудет навсегда.

***

       В девятом классе к нам впорхнула новая  «химичка». Вчерашняя выпускница университета по направлению попадает в старшие классы мужской средней школы. Елена Яковлевна - молодая до невозможности, миловидная, пухленькая евреечка. Черные, зачёсанные назад вьющиеся волосы, огромные, чуть-чуть выпуклые глаза, смущавшаяся и беспрерывно заливавшаяся краской, она повергла всех в оцепенение. Рослые братья по крови не отходили от неё, но из-за их широких спин мы тоже могли её немножко видеть.

Она что-то рассказывала, рисовала на доске шестигранники с усиками, говорила о том, что происходит при слиянии молекул, ещё про какую-то валентность. Химия до этого была маловыразительным предметом, несмотря на то, что практические занятия оказывались занимательными из-за происходивших на глазах удивительных превращений. С появлением новой «химички» содержание предмета отошло на второй план, так как на первом красовалось её личико.

Тем не менее, в дымке, окутавшей химию, у меня стали проявляться чёткие четвёрки, а затем пятёрки с такой частотой, что в аттестате итоговой оказалась твёрдая отличная оценка. Моё отношение к Елене Яковлевне Овчинниковой отличалось теплотой и искренним сочувствием. В дневниковых записях 11 января 1954 года такие слова:

«Первый день третьей четверти. Сегодня не было химии. Елена Яковлевна опять заболела. Жалко мне её: такая она молодая, тихая, не опытная». На следующий день, размышляя об отношении учителей к своей работе и перечисляя тех из них, кто отличается самоотверженностью, записываю: «да ещё Е.Я., но она ещё молодая и ей просто это не успело надоесть».

Если бы я обладал художественным даром, то и сейчас бы с мельчайшими подробностями нарисовал её портрет. Начала занятий после каждых каникул в десятом классе многие ждали с нетерпением, чтобы увидеть её. Она была единственной девушкой, которую мы могли созерцать пусть не каждый день, но зато по 45 минут, и отвечать на её вопросы, хотя и по заданной теме.

***

       Жена Сергея Ивановича Бирюкова давала нам географию. Эта старая карга была слишком зловредной, чтобы учительствовать. Из-за неё на педсовете обсуждался вопрос о моём исключении из школы за неудовлетворительное поведение. Причину этого глупого случая помню хорошо. Сидел на второй парте в среднем ряду, как раз напротив учительского стола. Впереди Колька Чуканов - вредный и едкий малый, донимавший тем, что давал всем прозвища. Мне от него доставалось. Неприязнь к нему застилала мне глаза настолько, что на шахматном турнире в классе я просмотрел от него мат в три хода.

На уроке же географии он бросил в меня скомканную бумажку, когда учительница разглядывала земные полушария, висевшие на стене. Я схватил бумажку и, вложив всю нелюбовь к этому парню, потеряв, как и в шахматах, осмотрительность, бросаю ответно в него. Он пригибается, да и я ещё не имел навыков игры в баскетбол, и бумажный комок попадает прямо в грудь учительнице, повернувшейся на шум в классе. Что тут началось. Под её истерический визг я был выдворен из класса.

Педсовету она преподнесла мой обидный промах в Чуканова, как наглое нападение, чуть ли не угрожавшее её жизни. На педсовете сидела мама в слезах, и стоял я с лепетанием про нечаянность содеянного. Педсоветники меня журили, говорили о серьёзности и дерзости проступка, но оставили в классе. Теперь-то понимаю, что иначе и быть не могло. На свои уроки она меня долго не пускала, а потом уважаемый мною предмет закончился. По физике у её мужа я стал получать после этого случая отметки на балл ниже обычного.

Когда в десятом классе замаячила возможность получения серебряной медали, я по совету учителей должен был пересдать физику  на пятёрку. Бирюков устроил настоящий экзамен, и после моих ответов, а я усердно готовился, сказал, что не может понять, откуда у меня взялась четвёрка, так как больше тройки не заслуживаю. Я был страшно доволен, что он не пошёл на переоценку моих знаний, и распрощался с надеждою на медаль. На выпускном экзамене, сдававшемся комиссии, получил отлично.

После этого случая я очень серьёзно занялся бросанием камней в цель и вскоре достиг отличной меткости, просто великолепной. Даже много лет спустя не потерял форму. В начале восьмидесятых годов в шесть часов утра три раза в неделю мы с коллегами ездили в спортзал. Все начинали с разминки, а я становился к баскетбольному щиту и выполнял штрафные броски до первого промаха. Иногда мне удавалось подряд поражать кольцо до 14 раз, пока не случалась промашка.

Рассказанный случай на уроке географии не всё объясняет в моём поведении в школе. Оценки по поведению у меня всегда были низкими. 31 марта 1953 года, когда учился в девятом классе, я пишу обещание самому себе на линованной тетрадной странице. На написанном тексте крупным почерком наискосок выведены слова «Честное комсомольское» и моя подпись. В этом тексте нет ничего замысловатого, но думаю, он даёт некоторое представление о моём характере и подходах к жизни. Ничего не меняю в нём, не вмешиваюсь в прошлое - каждый вправе делать свой вывод из текста.

«Я обещаю (не снимая это обещание до конца года ни под каким предложением) не разговаривать больше с учителями на вольные темы, боясь сказать им что-либо, сказать то, что есть (но что они считают грубым с моей стороны). Я обязуюсь беспрекословно выполнять любые их поручения (кроме тех, которые по замыслу своему будут подлыми) и в такой же мере слушаться их. Как не жаль, но приходишь к мысли о том, что среди учителей нет настоящих людей (я подразумеваю тех, которые бы стремились понять ученика, проникнуть к нему в душу).

Они не хотят слушать правду, и это я считаю самая отвратительная черта в их характере. Я попытаюсь быть таким, как будто я ничего не вижу (с приложением огромных усилий, думаю, мне это удастся). Я попытаюсь видеть в них только хорошее, считать их чуть ли не богами (чему учат меня и некоторые близкие мне люди). Да, я буду это делать так! Только одно я не обязуюсь. Я не обязуюсь, что буду им льстить (хуже я, конечно, поступить бы не смог). Да будь всё хорошо! И сегодняшний вечер».

В отношении «сегодняшнего вечера» добавлю, что родители были приглашены в школу по поводу очередного разбора моего поведения. И, конечно же, такое клятвенное обещание я смог сдержать недолго. Скобки в тексте сохранил в том виде, как они есть в оригинале. Такой тогда у меня была манера письма.

***

       Физруком у нас был Дмитрий Миронович Хрипунов - низкий, шарообразный мужчина. Кстати, только в седьмом классе я впервые увидел спортзал, где были кольца, брусья, канат, баскетбольный мяч, козлы, боксёрские перчатки и даже одна рапира. Он выводил нас в подходящую погоду на школьный стадион, давал футбольный мяч, и мы гонялись за ним без всяких правил весь урок. Наши свалки и бестолковщина очень напоминали ту игру, в которой участвовал отец в Северском, а я смотрел тогда на неё со стороны.

Военное дело преподал Сергей Никифорович Васильев. Высокий, с отличной военной выправкой мужчина умел держать класс в подчинении. Однако из-за отсутствия материальной части, которая бы демонстрировалась на уроках, в памяти о предмете почти ничего не осталось.

Самым же оригинальным учителем в классе была «немка». Умова Людмила Анатольевна оказалась в Первоуральске после очередного землетрясения в Средней Азии. Похоже, была  из немок Поволжья. Худая и длинная, как жердь, бедно одетая, она заявлялась на уроки в валенках и старой кофте с отвисшими карманами. Бедняжка постоянно мёрзла в наших холодных краях и куталась в тёмный с кистями большой платок. Карманы кофты отвисали не только от старости. В одном из них она всегда держала семечки подсолнуха и лузгала их прямо на уроке, шелуху собирала в ладонь и складывала в другой карман. Это было забавно, так как с шелухой на губах она ещё и что-то объясняла.

Тёмный и трудный из-за запущенности для меня предмет она не смогла донести. Немецкий я тоже хотел пересдать на пятёрку и за плату ходил несколько раз к ней домой на дополнительные занятия. Она жила в жутких условиях с соседями или родственниками. Когда по физике пересдача сорвалась, я перестал  «совершенствоваться» в немецком, хотя желание его постичь, не прикладывая усилий, было всегда.

Портрет учительницы немецкого языка хотелось бы дополнить выписками из дневника: «Мне кажется, что учителям их работа страшно надоела, и они отбывают её без всякого интереса (особенно немецкий, надо сказать, что Людмила Анатольевна уже третий день забывает принести перевод)».

Выпускной класс 10Б возле школы. 20 мая 1954г.

1 ряд – Д.М. Хрипунов (физрук), Л.С. Саркисова, Е.Я. Овчинникова (химичка), Е.И. Рубцов (директор), Б.Л. Золотавин (завуч), С.Н. Васильев (военрук), В. Шайкевич, Л. Грабарник.

2 ряд – А. Желомских, Л. Колясников, А. Сазонов, В. Плотников, В. Омельченко, В. Швецов, А. Панков, В. Бабайлов, Б. Фурманов, Е. Клемперт.

3 ряд – Н. Шакирзянов, Г. Барац, В. Ковалёв, В. Шалыгин, Д. Мендельсон, Е. Бажин, В. Трофимов, Н. Чуканов, Ю. Микушин, Бирюков (10А), Ю. Червов.

4 ряд – В. Садчиков, В. Федоткин, Ю. Эйсмонт, Ю. Осипов, Лысов (10А).

***

       Я упоминал о том, что дорога в школу вела мимо городского рынка. Он занимал большую площадь, был огорожен, перед ним на площадке всегда уйма телег с запряженными в них лошадьми. На торговой территории стояло несколько деревянных навесов с прилавками на обе стороны, там непролазная грязь и людская толчея. За оградой работали и государственные магазинчики.

На рынок я не заглядывал, так как не терпел, когда теснят и подталкивают, находиться в толпе для меня всегда было трудно. Да и заходить туда незачем - карманных денег не давали. Проходя мимо, через открытые ворота имел возможность видеть происходящее, когда все ошалело перемещаются, в основном, без конкретных целей.

На столбе у ворот день и ночь громыхал на полную мощность репродуктор. Странно, что он никому не мешал, жизнерадостный ритм радио, воодушевлявший на добрые дела, совершенно не совпадал с происходящим вокруг. Радио и рынок жили самостоятельно. Слушать передачи из-за однообразия их тематики было скучно, а вот глядеть на разноплановую, бурную жизнь рынка доставляло удовольствие. Одежды, лица, манеры продавцов и покупателей, шантрапы и воришек погружали в настоящую жизнь.

На Урале тогда начиналась весна: ручьи стекали с пригорка от сосен по колеям, оставленным санями, пахло конским навозом, валявшимся повсюду, солнце  с непривычки слепило. Идя со школы в состоянии обычной задумчивости, я поравнялся с рынком. Вдруг остолбенел: до меня дошёл смысл передачи, сообщавшей о смерти вождя народов. В голове информация не укладывалась. Как это может быть, а как же мы? Что будет теперь с нами? От растерянности, от предстоящей неизвестности, от неготовности принять такой поворот событий, когда всё было предопределено и вдруг некому вести по жизни людей и о них думать, на глазах появились слёзы. Мне жаль было всех нас осиротевших.

Мама вспоакнула в тот день, а отец даже и не пытался напускать на себя траур. Однако затаённое беспокойство родителей чувствовалось долго. Что теперь ждать, какая политика придёт на смену? Отец всегда внимательно следил за политикой, и в какой-то мере мог прогнозировать ситуацию.

Завершая этот раздел, хочу добавить, что в старших классах между ребятами были добрые отношения. Не припоминаю ни одного конфликтного случая, ни одного скандального происшествия или драки.

Не доверяя памяти, я перечитал свои дневниковые записи тех лет, и не нашёл даже намёка на конфликтную ситуацию между ребятами. Нас занимала учёба, турниры, выпуск стенгазет, занятия в кружках.

Учёба в старших классах мужской средней школы №7 г. Первоуральска оказала на моё развитие огромное положительное влияние. Она за короткий период времени преобразила меня до неузнаваемости.

Упомянув о дневниках, не могу не сделать небольшое отступление. Потребность остаться наедине с бумагой и доверить ей маленькие тайны, поделиться переживаниями, поведать об огорчениях возникала в те годы неоднократно. Пришлась она периодами с шестого по десятый классы. Сохранилось четыре десятка тетрадных страниц, что считаю маминой заслугой. Их могло быть и больше, однако, когда дневники находили родители, а я их тщательно прятал, желание писать пропадало.

В пожелтевших от времени листочках можно разглядеть не только изменения в почерке, становившемся всё более скорым, но и содержание записей. От простого отражения увиденного происходит переход к попыткам дать оценку, высказать суждение, поделиться переживаниями. Можно разглядеть черты характера, отношение к окружающему миру, которые в дальнейшем укрепятся.

Дневниковые записи не заслуживают того, чтобы приводить их, только мне одному они не кажутся скучными. В дневнике за шестой класс ни слова об учёбе, о доме, а всё о тайнах, секретах и тяге к походам. Жизнь в вымышленном мире была интереснее реальной. Спустя год, если судить по записям, в поле зрения оказывается уже школа, заметно беспокойство по поводу результатов учёбы. Исчезла игра в таинственность - перерос.

По заметкам в дневнике за восьмой класс можно заметить, что моё вхождение в новый коллектив состоялось: ко мне приходят одноклассники, просят помощи, со многими ребятами поддерживаю отношения. Получается и вхождение в учёбу. Выбираю ориентиры для соревнования в учёбе, переживаю по поводу получаемых оценок. Привыкаю к трудному ритму школьного обучения. Появляются товарищи.

Всё же приведу несколько абзацев из дневника выпускного класса за 1954 г.

11 января. Решил снова вести дневник. Не собираюсь в нём излагать события прошедшего дня, а буду рассказывать о своём отношении к окружающему. Часто бывает, что мне не нравится то, что нравится другим ребятам, и когда обычно все веселятся, мне лезут дурные мысли в голову. Думаешь о том, как страшно запутанно устроена жизнь, какой я ещё маленький человек и кто вообще может из меня выйти.

По-моему, у нас есть некоторые вполне равнодушные ко всему ребята, их никогда не встретишь задумчивыми. К ним относится мой товарищ по классу Трофимов Виктор, с которым я проживаю в одном доме. Мне же не всегда нравится это их весёлое вечно настроение. Может они и правы, но, по-моему, много ещё есть в жизни невесёлых вещей, с которыми нужно бороться. Ну, ладно, т.к. не всё сразу. … Хочется писать о многом, но уже 12 часов ночи.

15 января. В школе сменили расписание уроков, уроков стало больше. Уже почти по всем предметам повторение. Задают всё больше и больше. Я пробовал спать, как Ленин, по 6 часов в сутки, но к концу недели до того дошёл, что просто не могу заниматься. Сегодня блестяще отвечал по химии, хорошо было бы, если бы отвечал так каждый день по всем предметам. В субботу должна быть репетиция пьесы, в которой я играю Мишеля - старого докера, ещё не знаю, что получится. Мне очень хочется быть режиссёром. Первый час ночи.

16 января. В классе всё вдруг всколыхнулось. Ещё с 7 класса я познакомился с В. Шайкевичем и его командой, которая была менее многочисленной. Я невзлюбил их, т.к. не люблю унижаться ни перед кем, поэтому они тоже невзлюбили меня. Всегда поддевали, называли меня единоличником и прочее, я выступал против один, потому постоянно оказывался бит (не физически).

Эта компания, состоящая в настоящее время из 6 человек (Шайкевич, Федоткин, Осипов, Грабарник, Мендельсон, Клемперт) долгое время руководила классом, который делал и голосовал за то, что они желают, но удерживать ребят в повиновении становилось труднее. У многих раскрылись глаза, и теперь я стал не один! Класс сейчас делится на два лагеря: на шестёрку (так я буду называть их компанию) и нашу без руководителя, так как мы признаём полнейшее равноправие, и на прослойку с уклоном большинства в нашу сторону. Не знаем еще, что из этого получится.

19 января. Кажется, с организацией ничего не вышло. Когда был второй урок физкультуры, я сидел в классе и тут пришёл Шайкевич. Мы поспорили. Он говорил, что я единоличник, что во второй четверти я уже почти было исправился, но со мной опять что-то случилось. Ещё осуждал меня за то, что хвастаюсь по химии своими знаниями. Он сказал, что настоящий талант не должен хвастаться. И мне он опять очень понравился прямотой и простотой. Во многом нужно брать с него пример. Он поднимает руку только тогда, когда уже никто не знает. Конечно, он не совсем положительный, ему до класса дела нет, но он мне опять стал нравиться. Не знаю, что будет дальше.

Разговоры в классе идут об экзаменах, институтах. Я ещё не могу точно выбрать себе профессию, но сейчас думаю стать строителем. Мне очень хочется учиться, но я много времени провожу зря, его не используя, особенно, когда мамы нет дома, а нужно, чтобы каждая минута не пропадала. В четверг пишем сочинение. Так неохота его писать, страшно неохота. Пробую писать стихотворения.

Сошёлся ближе с Витей Трофимовым. Он сегодня заходил ко мне, потом приходил Володя Омельченко. Двенадцатый час ночи, завтра к восьми к Людмиле Анатольевне.

20 января. Готовился к сочинению. Хотя бы всё благополучно. Я, кажется, стал опять постепенно сближаться с Шайкевичем, это сегодня уже сильно почувствовал. Не знаю, что думают обо мне наши ребята. Завтра в восемь часов сочинение.

26 января. За эти дни произошли большие события. Сегодня состоялось классное комсомольское собрание, на котором влетело и мне, и всем ребятам. В классе, наконец, я думаю, установятся дружеские отношения между ребятами, начнётся работа. Уже выпускаем газету сатирическую и классную, и прибили в классе плакаты. Кажется, жизнь начинается сызнова. Хотя бы! Я давно уже этого желаю. В субботу должен состояться вечер выпускников. Обязательно буду присутствовать. М.Н. Горшков /классный руководитель и преподаватель черчения/ сказал сегодня обо мне, что я человек, который старается подметить в работе не только хорошее, а, главное, плохое и сказать об этом. У меня в табеле был написан выговор от него, но теперь он его снял.

Справка: Михаил Николаевич Горшков был классным руководителем и преподавал черчение.

22 марта. Всё, дел до чёрта! За этот период в основном ничего не произошло. В классе шум, неразбериха, анархия. «Дети» прыгают, бегают, говорят на учителей пакости. Хорошие ученики ко всему равнодушны и сами подают плохие примеры. С Шайкевичем дела ничего. Сегодня предпоследний день учёбы. Учиться уже надоело. Надо отдохнуть, а то пристал за третью четверть.

17 июня. Кончил 10 класс».

                                                                         ***

      Город знаний школы десятилетки  пройден от начала до конца. Не всегда он был настолько интересным, чтобы появилось желание повторить узнанное, т.е. остаться на второй год в одном классе. Больше половины пути преодолено с равнодушным отношением к происходившему, без попыток разобраться в деталях. Было только желание быстрее закончить учёбу и не возвращаться к тому, что не заинтересовало.

Вторая, меньшая часть пути увлекла процессом познания. Привлекательность учебного процесса звала вперёд, чтобы узнать, а что же будет дальше. Поэтому мысли о второгодничестве не посещали. В итоге за отпущенные десять лет школьный путь одолел без задержек.

Оставалось оглянуться назад, вспомнить пройденное и помахать рукой мужской школе. Первое я делал, повторяя учебный материал за все годы обучения и успешно сдавая государственные выпускные экзамены. Рукой я помахал позднее, уже зажав в кулаке аттестат зрелости.

Какую зрелость он подтверждал, понять трудно. Зрелось в учёбе никогда не наступает, возрастная зрелость была ещё далеко. Но с этим документом считались, он предъявлялся при поступлении в институт, и, помахав им школе, я  вложил его в карман пиджака напротив сердца.

Ушёл из школы навсегда и не возвращался в неё ни разу ни на утренники по поводу встреч с выпускниками, ни на торжественные сборы по другим случаям. А ведь меня заблаговременно предупреждали, просили зайти, да и жил долгие годы рядом, но не мог себя пересилить. Противилась моя натура возврату к учителям, к соученикам, наверняка, изменившимся за годы разлуки до неузнаваемости.

Лет через тридцать, будучи в Первоуральске проездом, я не по поводу события, а просто так подъехал к школе. Вокруг всё стало иным.  Вплотную к школе стояла одна из проходных Новотрубного завода, за высоким забором громоздились цеха-гиганты, как раз на месте землянок, где жили люди в начале пятидесятых годов. На пустыре за школой выросли производственные постройки других предприятий, слева многоэтажные дома. Здание школы, казавшееся когда-то дворцом знаний на голой площадке, съежилось, усохло, вросло в землю, ужасно обветшало и стало неприметным. Нет, оно стояло на том же месте, но одновременно его и не было.

Я вошёл через калитку во двор, где делалась на память выпускная фотография учеников нашего 10Б класса. Прошёл в вестибюль, поднялся на второй этаж в холл, где Липа пригласила меня на мой первый в жизни танец. Вспомнил состояние души той поры. Не понял того, как высокие юношеские надежды и помыслы умещались в этом тесном здании, давившем меня сейчас, и не тронулся дальше.

Торопясь, выбрался на улицу и уехал, не оглянувшись. Тем самым я не предал школу и учивших меня, помню их, вспоминаю с теплотой и с глубокой благодарностью, но картинки в моём воображении не совмещались с натурой. Время подменило всё, устроило подлог, и это было обидно. Я выбросил из памяти увиденное, и продолжал жить и живу сейчас теми светлыми образами, которые были до этого во мне. Они мне дороги, только им я предан.